Анюта, в своем ядовито-зеленом сарафане, слегка покачиваясь, полулежала с раскрытой книгой на коленях в гамаке, подвешенном за сучья старых корявых яблонь. Дмитрий Алексеевич сидел и курил в шезлонге рядом. Мы с Петей пристроились на лавочке возле стола; напротив продолговатая клумба без единого цветка действительно напоминала свежую могилу. Я вздрогнул, то самое ощущение, нет, воспоминание, что мучило меня с моего посещения погреба, вдруг вспыхнуло в душе ярко и пронзительно: я вспомнил.
Художник спросил:
— Есть новости, Иван Арсеньевич?
— Всего лишь одна, зато не просто новость, а прямо-таки драгоценность. — Меня не интересовал сейчас художник — я не спускал глаз с Анюты: она глядела исподлобья, хмуро и недоброжелательно. — Наш юный друг, — я кивнул на Петю, — занимался в эти дни французской историей. Интересные дела творились в этом королевстве при Филиппе II Августе.
— При ком? — недоверчиво переспросил Дмитрий Алексеевич, словно не веря ушам своим.
— XII век: мрачное средневековье, феодальная раздробленность, слабые еще правители по крохам собирали прекрасную Францию, — я выдержал паузу. — И представьте себе, именно тогда, восемьсот лет назад, случилось событие, имеющее связь с безумием Павла Матвеевича.
Среди моих слушателей произошло движение: у Вертера, как мы говорили в детстве, отвисла челюсть; Дмитрий Алексеевич всем телом подался вперед, выражая нетерпеливое ожидание; Анюта мгновенно выпрямилась, голубые глаза сверкнули тревогой.
— Иван Арсеньевич! — воскликнул художник. — Все это непонятно, конечно, но… Если вы догадались о тайне Павла, то, может быть, догадываетесь и кто убийца?
— Не догадываюсь, а знаю.
— Так кто же?
— Потерпите немного. В сущности, меня по-настоящему волнует только один момент, я должен его выяснить… Собственно, я пришел посидеть в погребе, с вашего позволения, — я вопросительно взглянул на Анюту, она кивнула нехотя. — Ну и просто поговорить, уточнить…
— Но послушайте! Неужели какой-то французский Филипп Август… чем он вообще знаменит-то? Все, что до «Трех мушкетеров», для меня в тумане… Нет, серьезно, в истории Франции вы нашли ключ к разгадке преступления?
— Да. Разумеется, помогли еще кое-какие обстоятельства. Например, история создания одного портрета…
— Моего? Вы знаете, где он?
— Он, по-видимому, увезен… далеко, за две тыщи километров… ну, что еще?
— А вот что еще, — Анюта тяжело глядела на меня. — Вот этот вот мальчик, который букеты кому-то дарил, а?
— Да, Петр, объяснись, наконец. Давай до конца выясним твои отношения с убитой.
— Да не было у нас никаких отношений! — заорал он в панике.
— Не было? — заговорила Анюта низким вздрагивающим голосом. — Букеты… билеты! Ты взял в ту среду у Маруси билеты? Признавайся!
— Какие еще билеты? — удивился художник.
— Да это уже неважно, Дмитрий Алексеевич, — начал я, но Анюта перебила:
— А для меня важно!
— Ладно, ладно… — сказал я рассеянно. — Помните, Дмитрий Алексеевич, сияющую, как вы выразились, весну Боттичелли? В то воскресенье Петя привез Марусе билеты по русскому языку, которые он выпросил у одного первокурсника, ну, по ним вроде бы на экзаменах спрашивают. Так вот, именно к среде она обещала их переписать, и Петя явился за ними. После этого билеты с дачи исчезли. Но сначала объяснимся с букетами. Ты дарил Наташе Ростовой нарциссы?
— Ну и что? Мне Елена Ивановна поручила, наша литераторша, от имени класса преподнести. Можете у нее спросить, если не верите!
— Возникнет надобность — спросим, — разговор все больше начинал занимать меня. — Не волнуйся так. Маруся тебя поцеловала. Почему ты мне об этом ничего не сказал?
— Не придал значения.
— Мальчик, не морочь мне голову!
Петя покраснел и отвел взгляд.
— Ну придал, придал. Слишком большое значение. Ну дурак! И не я один: все ребята решили, что она за мной бегает, когда ей вдруг вздумалось в университет со мной готовиться.
— Так она бегала или не бегала?
— Вы же знаете, — прошептал он.
— Знаю, не знаю… вы тут столько понакрутили… Расскажи для Анюты. Она этим очень интересуется. Правда, Анюта?
— Да, интересуюсь!
— Ну, Петя? Что произошло, когда вы с Марусей венки в лесу плели? (Он молчал.) Не стесняйся! Здесь, как и в палате, все свои.
— Ну… я хотел ее поцеловать, а она выдала мне по шее.
— И что сказала при этом?
— Иван Арсеньевич!
— Что сказала?
Петя вздохнул:
— Что я кретин.
— А еще?
— «Кому ты нужен! Я люблю человека, до которого вам всем, как до неба», — вот что она сказала, и отстаньте от меня.
— Слышали, Анюта? Вы удовлетворены?
— Нет. Куда он дел экзаменационные билеты?
— Он их порвал.
— Значит, он виделся в ту среду с Марусей?
— Виделся. С убитой Марусей. Он видел ее труп в светелке на диване. Более того, он видел ее в вашем погребе в гнилой картошке. (Анюта в ужасе глядела на меня.) Вы начинаете кое-что понимать? — спросил я с болью.
— Иван Арсеньевич! — решительно вмешался художник. — Мне не нравится ваш тон, я предупреждал. Давайте передохнем. Анюта, пошли чай приготовим, а?
Он подал ей руку, помог встать, она двигалась машинально — кукла-марионетка, — глаза потухли, и взгляд, как прежде, как в первую нашу встречу, был устремлен в пустоту. Ну и пусть! Я должен знать!
Дмитрий Алексеевич ходил в дом и обратно, принося чайную посуду, сахар, варенье и так далее… она не появлялась. Наконец был разлит чай, крепкий и душистый. Мы ждали, она подошла с блюдечком малины. За столом царила, если можно так выразиться, нервная тишина.
— Дмитрий Алексеевич, — сказал я, наспех покончив со своей порцией, — теперь вы позволите мне поговорить с Анютой? Поверьте, для меня это очень важно.
— При чем здесь он, — отозвалась она высокомерно. — Я еще не впала в маразм и полностью отвечаю за себя.
— Тем лучше. Когда Любовь Андреевна узнала о вас с Дмитрием Алексеевичем, помните?
— Люба! — художник чуть не опрокинул чашку. — Знала? Откуда?
— Знала, знала, — перебила Анюта брезгливо. — Обязательно нужно это ворошить?
— Обязательно.
— В мае. Я зашла к нашим, мама спала. Тут ты позвонил, — она взглянула на Дмитрия Алексеевича. — Не мне, маме, но я взяла трубку. Оказывается, она уже проснулась. Ну, по некоторым деталям… «ты», «Митя»… она кое-что поняла и взяла с меня слово, что все между нами будет кончено.
— Как вы думаете, ее слова перед смертью: «Как ты могла!» — не намек на происшедшее в мае?
— Да, наверное.
Так. Павел Матвеевич, конечно, знал, что ночью вы имеете обыкновение просыпаться от малейшего шороха и не пользуетесь снотворным?
— Знал.
Теперь такой вопрос. Если не ошибаюсь, на следствии вы заявили, будто спали с Марусей при закрытых дверях, то есть вас с ней разделяли три двери: в светелку, на кухню и в вашу. Так ли это?
— Я соврала! — ответила Анюта в том духе раздражения, который точно характеризовал ее отношение ко мне: я ее безумно раздражал. — Да, соврала. Перед отъездом родители потребовали, чтоб наедине мы спали при открытых дверях. На всякий случай… они беспокоились.
— Понятно! — воскликнул я в неизъяснимом волнении. «Боже мой! Какая тайна и… как все необычно!» Но не радость открытия, подтверждения, а тоска сжигала меня. Взгляд упал на перекопанную цветочную клумбу… — Сейчас я спущусь в погреб, проверю одно свое ощущение. Прошу публику не расходиться.
Я зажег свет на кухне, откинул ногой потертую дорожку, поднял люк, спустился, захлопнул его и сел на лавку. Полная тьма и дух сырой земли. Вот оно! Да, все сходится. Поминки. Уход Бориса. Воспоминание Дмитрия Алексеевича: «Вот он появился в дверях. Лицо бледное, глаза ускользающие, словно ничего не видят. Прошел по комнате, движения быстрые, энергичные, его движения. Секунд пять постоял у стола, сел. Вдруг говорит: «Пойду пройдусь». Я предложил: «Я с тобой», — начал подниматься, и тут меня остановил его взгляд… в глазах стоял ужас…» Именно эти пять секунд у поминального стола решили дело: он вспомнил. Третьего дня в пятницу он ходил тут со свечкой, а художник смотрел сверху из кухни. Дмитрий Алексеевич: «Да, да, вы правы… вы абсолютно правы… да, это точно, я вижу, как сейчас!.. Он склонился в углу над кучей картошки!» Я чиркнул спичкой — и тут пережил самое страшное мгновение в своей жизни! Никогда! Ничего подобного! Я даже не подозревал, что может существовать такой ужас. И все равно: теперь я знаю, что испытал сотую, нет, тысячную долю того, что вынес Павел Матвеевич, но даже это было невыносимо. В полной тьме я метнулся куда-то, схватился за перекладину, припал к лестнице и замер. Сердце колотилось как бешеное, его стук переполнял тесное подземелье, я чувствовал, что сейчас задохнусь, глаза как будто ослепли. Нет, не ослепли! Только что, в мгновенном озарении спички так явственно, так реально вспыхнуло красное пятно за перегородкой, в куче гнилья. Да ведь не может быть! Прошло три года. Спокойно! Что со мной? Я схожу с ума?.. Вот лестница, вот перекладины, вот… я поднял руку… шероховатые доски — люк. Сегодня суббота, двадцать шестое июля, мы пришли сюда с Петей, я разгадал тайну полевых лилий… Нет, я не сошел с ума! Значит, надо… надо всего лишь зажечь спичку и посмотреть. Дрожащими пальцами я нащупал в кармане рубашки коробок. Надо! Мгновенное озарение. Вот оно что! Спичка обожгла пальцы, погаснув; какое-то время я стоял, прижавшись к лестнице, медленно приходя в себя. Затем вылез из погреба, миновал кухню, прихожую, веранду, вышел на крыльцо и крикнул: