- Кровь? — удивился Петр Романович. — Я не помню крови.
- Он же был со мной, — пояснил Поль, — и я не прокусил себе язык, что иногда случалось. Что у тебя с рукою? — И пропел: «Синенький, с кровью, платочек.»
- Порезался, пустяки.
- А платочек чей? Женский, кружевной.
- Не Варин, не любопытствуй.
- Широкий у тебя размах, философ.
- Слушай, брат! — поддался Петр Романович состраданию к «бедному ребенку», которому когда-то не сострадал по черствости сердца. — Ты сходишь с ума, а она. она не стоит этого, это уже было с Павлом и погубило его.
- Я схожу с ума? — переспросил Поль надменно.
- Не обманешь, я чувствую в тебе жар, трепет и страх.
- Ишь ты, Романыч, какой чувствительный! Оставь безумства молодости, иначе превратишься в Ангелевича, — отрезал зло.
Философ тотчас превратился в «сыщика».
- А что с Ангелевичем?
- Старческие прихоти отвратительны, — говорил Ипполит искренне и непривычно серьезно.
- Но он, кажется, любит жену.
- Я ж не о любви говорю, а о похоти. Понимаешь разницу?
- Понимаю, — поддакнул Петр Романович, боясь спугнуть этот новый искренний тон.
- Как там у вашего Платона различаются? Ну, два вида.
Философ подсказал нетерпеливо:
- Афродита небесная и Афродита вульгарная.
- О, точно! Небесная, может быть, и выдержит вечность, но страсть — нет, нужна новая встряска. новое юное тело. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ну, ты тоже не молоденький. Вспомни царя Соломона. Ангелевич горит, а не я.
- Он хочет создать античную академию.
- Платоновскую, а? Сублимация, подмена сексуального инстинкта, под академией подразумевается бордель. Знаешь, где они познакомились?
- Ангелевич с Варей?
- А о ком мы еще говорим? Наш Мастер с нашей Маргаритой, — Поль расхохотался. — На улице, вот здесь.
- Когда?
- Давно уже. Давненько. Она шла на свидание.
- Разве у нее был возлюбленный?
- Разумеется. Ох и лопух ты, братец! Ну вспомни же — натуральная Ева. За Евой-Маргаритой шел господин в «нетерпении похоти», — Поль, как известно, обожал Святое Писание. — Она ощутила это безошибочно — вот они и познакомились.
- Ты ж говорил, она ни с кем не спит.
- Возможно, она с ним и не спала, играя в невинность — ведь и с тобой так было, правда? — и тем самым сумела его так возбудить, что он приготовил ей дорогой подарок.
- Ангажемент в «Китеже».
- Угадал, ты умный. В том граде, который по русской легенде ушел на дно Светояра, а над ним плавают русалки с длинными зелеными волосами, которые они расчесывают, завлекая, вожделея.
- Поль, — прервал Петр Романович бред, от которого ему становилось физически нехорошо, — ты, случаем, не под наркотой?
- Не употребляю. Я умею извлекать изысканные ощущения из самой заурядной действительности, как из самой драматической.
«Это обостренное восприятие, — подумал Петр Романович, — дала ему «священная болезнь», — и спросил:
- Тебе Варвара рассказала?
- Не впрямую. Надо уметь понимать между слов.
- Ты проводишь параллель между отдаленными по времени ситуациями. И я готов тебе поверить, но у Ангелевича три алиби.
- Три? — Поль расхохотался в своем обычном шутовском духе. — А тебе не кажется, что это перебор? — Озабоченно глянул на наручные часы и умчался к Афродите Vulgarus. Венере латинской (тотчас услужливо и насмешливо всплыло Lues Venerae).
29
Душно не по-вечернему, однако медленно темнеет. Совсем стемнело, и ограниченное домами пространство озарилось электрическим золотом окон и уличных фонарей.
Он продолжал сидеть в оцепенении на скамейке, не «философом Холмсом», анализирующим головоломку ощущая себя, а затравленным животным. Откуда такое необычное ощущение? «За мной наблюдают!» — тотчас чертиком из табакерки выскочил ответ; Петр Романович встрепенулся внутренне, исподтишка озирая еще оживленный, но постепенно пустеющий к ночи пятачок. «перевернем метафору: я — охотник, он — зверь, затаившийся где-то, за кустами, за уличным углом или в тени нежилого дворца. Надо раздразнить монстра, пустившись в полуночный мой вояж, и где-нибудь на крутом Рождественском тот себя выдаст.» Петр Романович содрогнулся от страха — не от реальной опасности (нападение убийцы), от страха ирреального (философский фантом «вечных возвращений»): возвращаясь с прогулки, он вновь обнаружит свежий труп. Нет, эти любимые странствия для него заказаны навсегда.
Он еще посидел, представляя собой удобную мишень. Ну, мы же не в американском триллере с сумасшедшей стрельбой. Наш монстр убивает прямоугольным предметом непонятного происхождения. Петр Романович встал и отправился домой, весь собранный и напряженный, нарочно замедляя шаги в переулке, в тоннеле, во дворе. Благополучно поднялся к себе на четвертый (ни живых, ни мертвых!). Сразу прошел в маленькую комнату — абажур засветился оранжево-ярко, озаряя нижнюю половину зеленой занавески, — сдвинул ткань, мельком отметив взволнованное лицо свое в зеркале, и протянул руку к небольшому серебряному распятию, укрепленному под верхней поперечной перекладинкой крошечными гвоздиками. Легко снял и поднес к свету.
«Смертью смерть поправ» — песнь Пасхального тропаря. Смерть — череп, но следов крови не видать. Господи, разумеется! Только в кретинском триллере убивают распятием, так успокаивал себя философ, но глаз отвести не мог от «мертвой головы», которая как бы отвечала саркастическим оскалом. «Я схожу с ума, как тогда: перевернул труп «отца» и увидел брата!» Ужас достиг, кажется, последнего предела душевных сил, за которым и впрямь безумие. как вдруг в дверь позвонили.
Петр Романович, точно ослепший, ринулся в прихожую, ударившись о дверную притолоку, свалив по дороге тяжелый стул и чуть не взревев от боли в ноге — повторный удар. Но не призрак стоял на пороге — дядя в «адвокатской» своей тройке (рыцарский мундир защитника «без вины виноватых») и вытирал лицо носовым платком. Несусветная жара не отпускала ни днем, ни ночью, а философ трясся от ледяного озноба «миров иных».
- Со свидетелями допоздна провозился. — начал Евгений Алексеевич и запнулся, воззрившись на сакральный предмет в руках племянника. — Господи, Петр! Что это? — и попятился в глубь площадки.
- Крест, — глухо выговорил племянник; и тут послышался странный стеклянный стук где-то позади.
- Что это? — повторил дядя. — Петр, что происходит?
- Стучат. По-моему, в окно.
Оба чуть не на цыпочках, не дыша, прошли в большую комнату, темень ослепила на миг, нежное дребезжанье стекла оглушило, во внешнем мире различилась рука, обнаженная белая рука.
- Что за бесовщина? — прошептал дядя и включил верхний свет. Петр Романович отворил дверь на галерейку.
- Мне нужен мой халат, — заявила Варвара, входя непринужденно, в белой рубашечке или маечке, или платье такое. словом, в «дезабилье», как выражались по-стародворянски, в нижнем белье. Мужчины остолбенели, адвокат очнулся первым:
- Это сокровище живет в моей квартире?
- Здравствуйте. Вчера ночью Петр Романович надел мой халат. Ой, какой красивый крест! — девчонка взяла из рук философа распятие, разглядывая. — Тяжелый. Серебро?
- Я, пожалуй, вас покину, — вставил учтиво-ядовитую реплику дядя.
- Нет, погоди! Я сейчас. — Петр Романович быстро прошел в ванную (его разбирал смех), вернулся, вырвал у Вари распятие, вручив взамен махровый халат. — Все, уматывай! — нервный смех вырвался наружу, когда подтолкнул он стриптизерку на выход. Не сговариваясь, мужчины удалились в маленькую комнату. Петр Романович укрепил крест на стене, дядя наблюдал с недоумением, заметил:
- Бабушкино распятие, по наследству перешло к Роману. — Они сели на кушетку. — Ты можешь наконец объяснить, что происходит?
- Недоразумение. Ее халат.
- Да не про шлюху я спрашиваю, это абсолютно твое дело. И очень даже славно, если ты ее у Поля отобьешь, весьма обяжешь. За тебя не страшно, мужчина взрослый, опытный. Но когда ты открыл мне дверь, у тебя было такое лицо. я испугался.