- И день не помните?

- Ну, через столько лет. Чего ты об этом допытываешься?

- Может, вы Маргариту видели.

- Я?!

- С кем-нибудь, — благоразумно добавил Петр (вспомнилось: «Ему было пятьдесят шесть, в полном соку.»).

- Неужели б я тогда скрыл? — Полковник побагровел. — Ты меня подозреваешь? — не возмущенно спросил, а скорбно.

- Нет, Ипполит Матвеевич, в разнообразнейших линиях я пытаюсь восстановить узор событий.

- Узор следующий: эту шлюху я впервые увидел в день убийства во дворе в трусах и мальчишеской кепке.

- В шортах и бейсболке.

- Один черт. Потом — уже мертвую в моих чайных розах.

- Больше не крали?

- Нет, каждое утро проверяю.

- А почему вы решили, что розы ребенок срезал?

- Скорее, подросток. Точно не скажу, в кустах не разглядел, но невысокий как будто, шустрый, перемахнул через штакетник.

- Павел высокий.

- Это да, ваша порода крупная, гвардейская, я бы сказал. Что отец твой, что мой зять. Ты цветы не выбросил?

- Нет.

- Я свои узнаю. — Ипполит Матвеевич прищурился. — Тут — элемент садизма.

- Где?

- В этом напоминании. Из всех гуманитарных дисциплин я признаю историю. Остальное — болтология, извини, философ.

- Извиняю.

- Помнишь убийство императора Павла? Золоченой табакеркой.

- Ею был нанесен первый удар, потом его удавили.

- Ну, не в том суть. Тебе, конечно, известно, что в деле был замешан его сын. Каждое утро по этикету Александр I ходил поздороваться в покои матери, где в комнате перед спальней она устроила своего рода музей, воссоздающий картину той мрачной ночи. Особенно пугала наследника окровавленная рубаха отца. Мороз по коже, а?

- Любопытная аналогия, — отдал должное Петр Романович оригинальному повороту беседы. — Носовой платок с синей каемочкой, который каждую ночь подкладывали Фриде, задушившей своего младенца.

- Ух ты, черт! Кто кому подкладывал?

- Помните бал сатаны в «Мастере и Маргарите»?

- Я думал, ты серьезно. Не люблю фантастику, — отмахнулся полковник.

- А розы через девять лет на месте преступления — это ли не фантастика?

- Вот я и говорю: садизм, напугать до смерти, до безумия. извращение, понял? Эх, Петруша, нам и не вообразить, сколько бедняга выстрадал за эти годы. Ожесточился, озлобился.

- Вы так думаете?

- А почему к родным своим не пришел?

- Почему?

- Явился тайно мстить.

- Но кто-то отомстил ему.

21

Второй месяц Москва задыхалась от жары, и вечер не подарил отрады, и ни дуновения не донеслось в распахнутые окна, в дверь на галерейку. Он сидел на кухне, глядел во двор и поджидал.

В девятом часу появился Ангелевич в белом смокинге, энергичная походка, затормозил у липы — портсигар блеснул банальным золотом, — закурил, задрав лысую голову к пыльно-желтому небу. И растворился в сумраке тоннеля, сквознув сизо-пепельной струйкой дыма на прощанье.

Почти следом из подъезда вылетела прелестная пара, подлетела к «синей птице», оживленно жестикулируя; Ипполит что-то говорил горячо, Варвара смеялась, нырнули в «Мерседес» и унеслись, одарив двор более ощутимым дымком. Спешат на священнодействие в «Китеж», подумалось безразлично, эти трое не интересовали Петра Романовича.

Наконец показался он — поначалу смутным силуэтом в арке — выступил в свет торопливо, невысокий, шустрый, как подросток. Философ вышел в прихожую, отворил дверь — быстрые восходящие шаги — сказал сдержанно, без преамбулы: «Входи!» Игорь, вмиг побледнев, повиновался; проследовали в кабинет, сели — гость на диван — все молча.

- У меня к тебе накопились вопросы.

Игорь кивнул.

- Почему ты скрываешь, что брат жил у тебя?

Ответ звонкий, четкий:

- Потому что он связал меня словом: ничего тебе не рассказывать.

Петр вздрогнул, как от пощечины, до того он был уязвлен.

- Это ложь?

- Рад, что ты догадался и я не нарушаю клятвы.

- Клятвы! — процедил Петр. — Детский сад!

- Не смей! — крикнул Игорь. — Он убит.

- Из-за детских этих идиотских игр!.. — и Петр чуть не впал в неистовство, однако расчетливо спохватился: «Не уподобляйся бесноватому, но по возможности расположи его к себе!» — Рассказывай, Игорек, смерть действительно освобождает от условностей.

- Ты уверен? — опять этот странноватый прицельный взор, как тогда на галерейке.

- Истина. Мне нужна истина.

- Ну ладно. Ты сказал. — Взор смягчился, замутился. — В прошлый четверг под вечер, — начал он монотонно, проникновенно, словно главу из Писания, — я заехал сюда и увидел на нашей площадке человека, и не узнал его «Только не пугайся, — сказал человек. — Никого дома нет — ни дяди, ни брата. Они живы?» Я испугался и узнал. Господи, как я испугался.

И Петр отчего-то затрепетал, и спрятал за спину дрожащие руки.

- Ты. — начал хрипло, — ты позвал его к себе?

- Мы прошли ко мне, и он объяснил мне все.

- Дверь на галерейку ты открывал?

- Что? Не помню.

- Вспомни.

- А. ну да. конечно. Войдя в квартиру, мы чуть не задохнулись от спертого жара.

- Таким образом вас подслушал Подземельный и подписал себе приговор.

- Я тоже об этом подумал после его смерти.

«Не после, а до, — поправил мысленно Петр. — Потому и убил!»

- Как ты хладнокровен, Петр, но я тебя не боюсь. В Завидеево я оставил письмо.

- С признанием?

- Да.

- Но пока ты мой, на этот вечер! Рассказывай.

- Да. Последний твой вечер. Когда Павел осознал, что заключение ему не под силу, то решился на побег. Но они поймали его, ранили и поместили в лазарет. И брат твой, упав духом, пытался наложить на себя руки. Однако доктор спас его и взял к себе санитаром. Они подружились.

- И Павел сумел воспользоваться казенным бланком для извещения о своей кончине?

- Он отрезал все концы, думал — навсегда. Но прошли годы — пришло истинное смирение, свобода от страстей.

- Брат явился не мстить?

- О нет! Он всех простил. Вспомнилось: «Я тебя прощаю, и ты меня прости». На секунды его оставила ненависть к сидящему напротив, и Петр почувствовал прилив слез к глазам, не знающим слез, и отвернулся от воспаленного назойливого взгляда. Однако прошли секунды, и слезы не пролились.

- Павел знал, кто убил его невесту. — Сокровенная пауза, разрешившаяся еще более удивительным утверждением:

- Знал с самого начала.

Петр замер, мучительную духоту пронзил «нездешний» сквознячок.

- Он сказал тебе?

- Подтвердил, когда меня осенило.

- А мне ты скажешь?

После невыносимого молчания архитектор произнес:

- Помни про письмо у отца Платона.

- Мне ты скажешь?

- Скажу.

- Кто?

Философ ждал — словно судьба его решалась! — и услышал:

- Иди. Он тут.

Как под гипнозом он поднялся, сделал шаг.

- Куда идти?

- Он в той комнате.

- Там никого нет.

- Есть. Иди.

Он пошел покорно, прихрамывая, чувствуя, как подгибаются колени. В сером сумраке сияют желтые цветы, издалека доносится «потусторонний» голос:

- Там, в углу.

- Где?

- Отодвинь занавеску.

Что-то зашипело и ударило — часы — не вдруг сообразил, замер от страха, немыслимого, никогда не испытанного. Тихо сдвинул зеленую ткань — распятие на стене — и увидел искаженное в последнем ужасе лицо, и не сразу различил свое отражение в зеркале.

- Сумасшедший! — взревел Петр, на мгновенье свет истины просверкнул в потемках, но состояние транса уже окончилось. — Ты— сумасшедший! И он. Он тоже.

Архитектор сидел, в изнеможении откинувшись на диване, словно все силы его ушли на «эксперимент с зеркалом».

- А кто ты? Ты не сторож брату своему?

- Оставь в покое Священное Писание, демагог! Сегодня я догадался, кто принес сюда розы.

- Я.

- Это садизм.

- Это крошечный укольчик по сравнению с твоими деяниями.

Петр упал на стул.

- Садист, покажи мне «мертвую голову»!