— Где были сделаны эти фото? — спросил Поль, когда мы выходили через двери-вертушки на улицу.

— Они были сделаны… — сказала она. — Они были сделаны, и это самое главное.

— Хочешь еще яблочного торта, кофе и много молока? — спросил Тито.

— Нет, — ответила она. — Сейчас мы пойдем к реке.

И мы пошли по направлению к Гудзону. Она все болтала обо всем подряд. Когда мы подошли уже к самой реке, Тито спросил:

— А где твоя мама?

— Ах, моя мама, — отозвалась она и снова издала этот звук, как при произнесении твердого Т. — Она целыми днями спит. Так никуда в жизни не продвинешься, скажу я вам.

Она высморкалась. Потом похлопала по своей сумочке и сообщила:

— Все необходимое у меня здесь, в этой сумочке.

Сумка у нее была вроде тех, что вешают на шею почтовым голубям. Да-да, именно такую сумку, как у почтового голубя, она носила через плечо. Понизив голос, она добавила:

— Вы ведь знаете, как опасно в нашем мире? Поэтому лучше иметь с собой в сумке все необходимое.

И потом:

— Вы ведь знаете, что я такая красивая, что при виде меня некоторые падают в обморок.

Она закурила сигарету.

— И я становлюсь все красивей, — сказала она. — В Мюнхене мне удалили усы. Это был подарок моего отца. У меня больше не растут усы. Усам каюк. Я первая женщина в нашей семье, у которой не растут усы. А какие у меня грудки! Даже та тетка, что удаляла мне усы, сказала: «Какие у тебя прелестные грудки! Они словно из золота». Мне говорили: твоя грудь стоит трех белых «мерсов» с открытым верхом. Никто бы и не догадался, но это бесспорный факт. Я говорю: да бросьте вы, перестаньте, морочьте лучше голову своей мамаше. Но мне, естественно, приятно такое слышать. Три «мерса» с открытым верхом! Я ведь каждое утро смазываю тело кремом с витамином Е. Витамин Е — он для обновления клеток кожи, чтобы у них как бы детки появлялись. Все это нужно знать. Нужно заботиться о себе, чтобы не превратиться в старую вешалку.

Она затушила ногой окурок и двинулась куда-то в южном направлении. Мы пошли следом за ней, но шли вместе с ней недолго. Она начала раздражаться. Показала на солнце, отражавшееся в Гудзоне, и сказала:

— Очень красиво. Но я не могу сейчас на это любоваться, мне нужно идти. Сегодня я не могу. Посмотрите сегодня вы за меня.

Мы стояли на 14-й улице.

— Ну, я пошла, — объявила она.

Сегодня она была не в той юбке, которую нужно было придерживать, чтобы она не улетела, а в черных брюках.

Итак, она ушла, а мы остались. Время от времени она оборачивалась, чтобы помахать нам. А может быть, она просто опасалась, что мы за ней увяжемся. Мы тоже часто опасаемся, что за нами кто-то увяжется.

Когда она скрылась из виду, Тито достал свою тетрадь и записал: «Она единственная в семье, у кого не растут усы». И строчкой ниже: «Ее грудь стоит трех белых ‘мерсов’ с открытым верхом».

По дороге домой мы зашли к Рафаэлле. Народу в кафе было полно. Саймон угостил нас кока-колой. Мама собиралась куда-то вечером с Эвальдом Критом. Нас не приглашали, да мы бы и не смогли. Мы работали.

Он ничем не отличается от остальных поклонников. Все они что-то обещают. Обещают одежду, мебель, развлекательные поездки, деньги на университет, выгодную работу, любовь, цветы, бесплатное вино, красивый сервиз, тропический остров, вешалку, рай, куда можно попасть, не умирая. Они вечно что-то обещают и считают себя очень оригинальными.

Раньше, когда мы возвращались домой, Рафаэлла делилась с нами тем, что ей довелось услышать за день. Например, рассказывала про толстяка, который никогда не снимает перчатки. «Знаете, что он мне сегодня сказал?» — «Вот сядешь однажды в мой личный самолет, и мы будем кружить над Лонг-Айлендом, и если ты покажешь мне дом, где ты живешь, то я сброшу вниз розы». Рафаэлла ужасно смеялась. Но не вульгарничала. Она смеялась и при поклонниках тоже и всегда говорила им: «То, что ты мне только что предложил, мне кажется ужасно смешным, но ты ведь не обижаешься на меня за то, что я смеюсь?» Поклонники не обижались. Им очень нравилось смотреть на Рафаэллу, когда она смеется. А смеяться она умела так, что все смотрели на нее в кофейне Саймона. И некоторые даже сами начинали смеяться.

Но над тем, что говорил Эвальд Криг, она не смеялась. Хотя он обещал то же самое, что и другие ее поклонники. Правда, он не обещал кружить с ней на спортивном самолете над Лонг-Айлендом, но в итоге все сводилось к тому же, что и обычно.

Только ему она верила. Или делала вид, что верит. У него были идеи. Как-то раз он сказал Рафаэлле: «Бросай работу, берись за свое собственное дело, а я тебе помогу. Ты ведь не хочешь до конца своих дней быть рабыней у Саймона?»

Рафаэлла обрадовалась. Кто-то задумался о ее жизни! Но посторонние не должны задумываться о нашей жизни. Пусть они лучше думают о своей. У каждого есть своя собственная жизнь, о которой стоит задуматься, и свои планы, и мы никогда не узнаем, какие у кого планы. Впрочем, у поклонников планы прозрачные.

Эвальд Криг сказал: «Ты должна открыть мексиканское бистро. Ты ведь умеешь готовить буррито? Ах нет, лучше не бистро, а службу доставки. Доставлять будут твои ребята. Ты будешь готовить буррито, а ребята будут их доставлять. По-моему, идея очень хорошая. Мы назовем заведение ‘Мама Буррито’, звучит задушевно. Мама — это всегда хорошо. Я собираюсь вложить деньги в это предприятие».

— Ой, только не это! — говорили мы.

Но Криг настаивал на своем. Все твердил, что разве мало Рафаэлла пахала на Саймона, что настало время заняться чем-то другим, что «Мама Буррито» — отличная идея, надо только рекламки раздать в районе, и все пойдет как по маслу. Он собирался вложить в это дело десять тысяч баксов.

Рафаэлла от этих разговоров теряла голову. Она видела во сне «Маму Буррито», болтала о «Маме Буррито», думала только о «Маме Буррито» — через каждые три слова она повторяла «Мама Буррито».

Эвальд Криг сказал: «Одной точкой мы не ограничимся. Когда мы вернем свои инвестиции, мы начнем расширяться. Чем ‘Макдоналдс’ стал для гамбургера, тем станет ‘Мама Буррито’ для буррито. Отделения ‘Мамы Буррито’ будут расти по всему миру, как грибы после дождя: в Москве, в Токио, в Рио-де-Жанейро! Единственное, что требуется от тебя, — это протянуть руку, и в нее посыплются денежки».

Рафаэлле понравилась мысль, что ей надо всего лишь протянуть руку. Мы говорили: «Оставайся у Саймона. Перемены всегда оборачивались для нас не к добру». И это правда. Вначале мы жили у себя в стране, и наш отец был с нами. Он был разбойник, но он был жив. Он бил нас, но он был жив, а ведь бил он нас не слишком часто… Но потом он умер. Нас больше никто не бил, правда, теперь нам нечего стало есть, и мы поехали в Америку. Вскоре нас опять стали бить, а есть нам по-прежнему было нечего. К тому же мы не понимали, о чем говорят люди, которые нас бьют. Теперь мы понимаем язык окружающих, и нас больше никто не бьет. У Рафаэллы появились поклонники, которых она приводит в дом. Поклонники нас не бьют, они нас просто игнорируют. Некоторые ее поклонники даже видеть нас не хотят. Они говорят: «Мы рады прийти, но только чтобы пацанов не было». И тогда мы сидим на улице на детской площадке и ждем. Мы ждали так очень-очень долго и приучились курить. И потом, довольно скоро, мы все поняли, мы поняли поклонников, мы поняли, почему они готовы проявлять сочувствие, мы поняли Рафаэллу, поняли эту страну, поняли деньги, поняли систему чаевых, мы поняли страсть, мы поняли все.

Мы стали экспертами в вопросах страсти. Мы раньше не знали, как это называется, но однажды вечером Рафаэлла сказала: «Да, люди зовут это страстью. Страсть, — сказала она, — это когда ты можешь держать их голодными, голодными настолько, что они чуть с ума не сходят».

— Сколько же голода умещается в одном человеке? — поинтересовался Тито.

Рафаэлла задумалась, но потом ответила: «Ну, по крайней мере, пятьсот литров. В человеке голода столько, что он может сойти за бездонную бочку».