«…- Я уже мужняя жена…

— Но не для моей церкви! Ты примешь мою веру, и мы обвенчаемся с тобой прямо там в Белобродах…»

Ах, если б только могло то свершиться когда-нибудь!

Но Матвей быстро развеял ее чаяния. Он замотал головой, зарычал, отказываясь принимать ее слова. А потом встряхнул ее с силой, так что у нее заболела шея.

— Вот о чем ты грезишь? Уйти от меня? Снова лелеять свой морок бесовской, снова думу о нем думать? Ты со мной повенчана! Ты мне клялась повиноваться беспрекословно. Мне! И со мной останешься. Пока смерть не разлучит нас, только она, лихая, на то способна на этом свете, слышишь? Только смерть разлучит нас! Моя или твоя смерть!

Ксения прикрыла глаза, стараясь скрыть свои мысли от него, что мелькали ныне в ее голове. Дождаться бы родичей, дотянуть бы до Мины, а там она уж умолит отца забрать ее прочь из этой усадьбы, из этого ненавистного терема, где столько слез было выплакано. Только вот как теперь сохранить то, что Матвей так отчаянно стремится погубить? Как сберечь дитя?

— Ты скинешь прижитка этого ляшского? — процедил Матвей сквозь зубы. Ксения же упрямо покачала головой, ожидая очередного удара, что собьет ее с ног. А затем последуют еще и еще, пока ее тело само не исторгнет то, что она так старалась сберечь. Ведь она по собственной воле никогда не выпьет зелья Евдоксии.

Но Северский не стал бить ее, пряча свою боль, свою обиду на нее глубоко в душе. Лишь отбросил от себя, словно куклу тряпичную, желая, чтобы она так сильно ударилась об пол, что ее тягость прервалась ранее срока положенного. Как она могла обманывать его? Как могла так улыбаться ему, когда за спиной держала такой камень? Он поднялся на ноги, закрыл лицо руками, пряча от нее свое отчаянье, свою боль. Более жена не увидит его слабости. Не ныне, когда так болит душа.

Придумать «поганые» дни, скрывать от него столько времени свой обман, позволяя ему и далее открывать ей свою душу. Душу, в которую она плюнула ныне, как когда-то плюнула в лицо Владомира.

Матвей вышел, шатаясь будто пьяный, из терема, ухватился за балясину рундука. Ксении несказанно повезло, что он сумел перебороть свой гнев, и не вернулся еще тогда, седмицу назад, как узнал, что она тяжела не от него. Заныло сердце. Так больно, Господи, так больно! Матвей вдруг вспомнил искривленный в крике рот матери, ее прищуренные глаза и жесткие слова: «Ненавижу тебя! Всегда ненавидела! Ты — чудовище! Такое же, как и твой отец, чудовище! Таких и любить-то нельзя!» Она так же дарила ему надежду, чтобы потом отнять ее. Совсем, как Ксения.

Ксения. Ксеня… лада моя… моя рана… моя заноза в сердце. Жить и с тобой, и без тебя худо.

— Эй, — окрикнул проходившего мимо холопа Матвей. — Найди Евдоксию, ключницу, скажи, что я зову. В своем покое ждать ее буду.

Она тихо проскользнула спустя некоторое время, плотно притворив за собой дверь, чтобы чужое ухо не услышало разговора, что будет вестись в этой спальне. Сердце сжалось, едва заметила, как постарел Матвей, какие складки пролегли на его лице. Погладила его по напряженным плечам, прильнула к его спине, обнимая крепко.

— Она брюхата от Заславского! — выдавил из себя с трудом Северский, а потом поднял откуда-то с пола из складок покрывала, что было накинуто на стольце {4}, кувшин и приложился к узкому горлышку, шумно проглатывая его содержимое. Евдоксия поморщилась, уловив резкий дух хлебного вина. — Ты должна это исправить! Заставь ее скинуть этого пащенка!

— Тссс, не кричи, — погладила его мокрые волосы Евдоксия, успокаивая. — Негоже нам силой ныне творить свое дело. Мина все же не за горами, хоть и Артамон на дворе. А Калитин не простит тебе обиды дочери. Даже ежели тяжела она от врага твоего. Не ее ведь вина, что в полон попала, скажет. Да и дело это нехитрое. Сколько раз бабы рожали после полона ляшского! Не невидаль это ныне. Дитя-то можно после куда скрыть от глаз.

— Нет, — упрямо боднул головой воздух уже захмелевший Матвей. — Не хочу, чтобы жил этот пащенок. Не хочу, чтобы род Заславского от него шел далее. Пусть скинет! Не хочу, чтоб носила. Как память мне… что с ним была… что любила его. По своей воле…

— Скинет, но не ныне, — заговорила после недолгих раздумий Евдоксия. — Мое слово тебе в том. Только позже, после праздников зимних.

— Нет, негоже так, — возразил Матвей. — Она ведь только и ждет, что приедет ее батюшка, чтобы обратно попроситься. А тот, старый дурак, всегда при ней разумом мягок был. Заберет ее от меня и весь сказ. И не посмотрит, что брюхата от ляха, заберет. И ведает она то. Оттого и сидит ныне в тереме да думу думает, как лучше дело свое отстряпать да от меня сбежать. И на клятву свою не посмотрит, уедет!

— Значит, не должна она с родичами бесед вести. И не попросит тогда.

Матвей тут же схватил Евдоксию за кисть, что лежала у него на груди, сжал с такой силой, что у самого побелели костяшки, а у ключницы слезы из глаз хлынули.

— Что ей сотворишь, кожу сдеру с тебя живой!

Ключница прочитала по глазам, что тот вовсе не шутит, поспешила покачать головой, показывая, что и в мыслях не было уморить эту пигалицу глазастую, стала рассказывать, что придумала. Постепенно Северский расслабился, ослабил хватку, но руки Евдоксии не отпустил, а лихо перетянул ее к себе на колени.

— Ну, и змея ты, Евдоксишка! — прошептал он, касаясь губами ее шеи, отводя назад полотно убруса. — Не приведи Господь твоим ворогом стать!

— Никогда ты им не будешь! — запальчиво проговорила Евдоксия, гладя ладонями по его широкой спине, подставляясь его губам. Она знала, что рано или поздно Матвей вернется к ней, знала, что рано или поздно боярыня совершит ошибку и оттолкнет от себя его. Теперь же главное удержать свои позиции, не дать Матвею переменить решение, что он принял нынче вечером. И она готова на все, чтобы удержать боярина подле себя. Ведь только она способна дать ему то, что ему так нужно — всю свою безграничную любовь и поддержку во всем, что бы он ни творил.

Со следующего же дня Евдоксия принялась за дело, что родилось в ее голове. Матвей не должен был видеть жену, пока живот той будет недостаточно велик, чтобы всякий раз напоминать ему о ее вине перед ним. Для того и придумала ключница, что надобно бы ранее срока «гусиную охоту» сотворить в вотчине, собирая друзей на положенные обычаю пиры и гусиные бои. Пусть отвлечется, сердечный, от боли своей душевной, пусть забудет о жене своей под хмелем да в азарте от боев.

Тогда же Евдоксия постаралась, чтобы до Ксении донесли строгий наказ боярина — отныне запрещено той покидать терем ни днем, ни ночью. Даже в церковь ей было нельзя ходить на службы да на двор выходить или в сад (хотя насчет последнего Северский велел передать, что может смягчиться со временем, как Бог положит). Количество прислужниц боярских было велено сократить до минимума, и находиться им было положено в другой светлице, в отдалении от боярыни. Хозяйство было снова передано Евдоксии, что быстро вернула себе ключи хозяйские на пояс, довольно улыбаясь, будто кошка дорвавшаяся до сметаны.

Ксения восприняла это как наказание одиночеством, но оно лишь порадовало ее — не будет более подле глаз и ушей Северского, никто не будет следить за каждым ее шагом. Знала б она, чем обернется ее одиночество, не так радовалась бы.

Удаление боярыни от общения с людьми было воспринято холопами так, как и планировали заговорщики, не договаривая умело, либо умалчивая что-то. Поползли шепотки из избы в избу, а потом через приехавших на «гусиную охоту» холопов других бояр по всей приграничной земле слухи пошли, что ляшский полон отразился на боярыне Северской, что лишилась та разума напрочь. Вспомнились девкам и странные ночные молитвы и рыдания хозяйки, ее нападение на Владомира. Стали обращать внимание, как та холодна и сурова с мужем, что приходит навестить ее в терем почти каждый день Божий. Слышали они, как она кричит на него, как сулит ему кары за что-то, а тот лишь молчит, хотя в праве хулить такую жену. Разве ж гоже на мужа голос повышать? Разве ж гоже руку поднимать на него, как видели девки через щель неплотно притворенной двери в светлицу, где сидела Ксения в одиночестве да работу свою вела, резво кладя стежки на полотно? И не ответил ей ничем боярин, только грустно смотрел на жену свою. Жалеет, видать, а может, дитя бережет свое, ведь девки давно знали, что в тягости боярыня их.