На Ксению тут же навалился Владислав, закрывая ее своей широкой спиной от нападения хищника, и она закричала в голос от ужаса и отчаянья, понимая, что это конец, им не отбить волков, что ныне острые зубы вцепятся в спину Владислава, разрывая ткани жупана и кунтуша, вгрызаясь в мышцы.

И вдруг ее крик растворился в том шуме, которым наполнилось место этого побоища: ржание лошадей, скулеж и рычание волков, мужские крики, лязг оружия. Она замерла, растерянная, не понимающая, что происходит ныне на поляне, выползла из-под ставшего вмиг тяжелее обычного Владислава, испугавшись, что того все же настигла старуха костлявая, забирающая души людские. Настигла через острые зубы вожака волчьего.

Но нет, волк лежал чуть поодаль от них, сбитый стрелой московитской из самострела. Владислав же дышал, пусть тяжело, с каким-то странным присвистом, а на шее, обнажившейся в расстегнутом вороте жупана, медленно билась тоненькая жилка. Вид этой жилки вдруг заставил ее расплакаться, разреветься в голос. Впервые за все время, что прошло с рассветного часа. Она гладила широкую грудь Владислава, его плечи и плакала в голос.

— Помер, что ли? — спросил Михаил, опускаясь рядом с ней на корточки, сунул ладонь под застывшую от мороза окровавленную полу жупана. — Живой он, Ксенька. Слышишь, живой! Такого не прибрать так просто!

Ксения вдруг приникла к брату, прижалась со всего маху, пряча слезы у него на плече, и он принял сестру в свои объятья, коснулся губами ее растрепанных волос.

— Ты чего вернулась-то? Я ж видел — уехала вроде, только выдохнул, — а потом прошептал ей в волосы глухим шепотом. — Прости, что оставил тебя, Ксеня, ныне.

— И ты прости, что оставила тебя и родичей, — откликнулась та. — И что оставляю — тоже прости. А что вернулась — так нет мне иного пути, как не с ним…

— Так и понял я, когда тебя тут подле него, сирого {1}, заприметил перед волками. Знать, в самое сердце упал тебе, раз самоохотно {2} душу готова отдать, — ответил Михаил, а потом помог ей встать на ноги. — Мы вас версты две проводим от леса, все лучше будет. Но ехать нынче же надобно — тьму крови твой лях на снег вылил, довезти бы… Ну-ка, не реви сызнова! Довезем! Не пора еще ему на упокой, не пора, говорю! Мужик он сильный. Что ему дыра-то та? Затянется, выправится… Еще краше прежнего будет!

Ксения улыбнулась сквозь, вмиг узнавая по этому легкому и непринужденному тону брата, балагура и шалуна, затейника их детских проказ. А с улыбкой и страх из души за здравие Владислава ушел, впуская взамен уверенность в том, что не может тот умереть от кроволития, раз столько других опасностей Господь отвел этим утром от него.

Когда Владислава закинули на валаха, устроив в седле, чтобы тот ненароком в пути не свалился с коня, он вдруг снова открыл глаза — потревожили рану, а боль, разлившаяся по телу от того не могла не вернуть его в чувство. Попытался выпрямиться и едва не упал с переступившего с ноги на ногу вороного.

— Ты бы потише, а, лях? — удержал его Михаил. — Я сестре слово дал, что доедешь ты до двора панского, а ты сам вона едва себя не угробил.

— Где Ксения? — прохрипел Владислав, словно не слыша его, и Михаил мотнул головой в сторону, показывая на сестру. Ту как раз усаживали в седло Ласки, вернувшейся по зову хозяйки из леса. Калитин не мог не подметить, как тут же смягчились черты лица шляхтича при виде его сестры, как ушла тревога из темных глаз. Знать, дорога ляху Ксенька! Недаром собой от зубов волка укрыл ту, когда еще не знал, что подмога пришла из леса, что вернулся Михаил, заслышав волчий вой, не в силах победить внутренний голос, кричавший криком в его голове.

— Ты за ней воротился? — спросил Владислав, стиснув зубы. — Так знай, не будет мне покоя, пока не верну ее к себе в руки. Даже в Московию поеду за ней! Украду ее, и убью любого, кто поперек встанет того! Руками голыми удавлю!

— Ты тут словами не кидай! — резко ответил Михаил. — Хоть и не желаю того, но Ксенька моя не Московии цвет ныне. В эту землю корнями проросла, с твоими перепутав те. Буду рвать — загублю! А мне ее погибель… сам то ведаешь, к чему речи вести… не попы мы! Но знай, сродник, — обращение к Владиславу Михаил словно плюнул с языка. — Знай, сродник — коли проведаю, что нет ей тут доли, которую я для сестры бы желал, вернусь и выкраду из рук твоих, невзирая на крики ее! Я позора сестры не допущу! И слез ее!

— Ну, так и мне они горше некуда! — бросил в ответ Владислав, морщась невольно при резком приступе боли в груди. Михаил долго смотрел на него пристально, а потом сплюнул в снег, стараясь унять ту горечь во рту, что всякий раз возникала при мысли о той крови, что вливалась в их род, о сроднике ляшском.

— Ну, на том и порешили! — проговорил он и дал знаком понять, что к ним Ксения приближается, а той беседы их слушать не надо вовсе. И Владислав тоже умолк, улыбнулся уголками губ бледной и растерянной всаднице, что глядела на него с тревогой в глазах и то и дело посматривала, оборачиваясь через плечо, все время, что в пути провели до места назначенного.

На том самом повороте к вотчине Ежи, где еще вчера Ксения просила совета у желтогрудых синиц, Михаил дал сигнал своим людям остановиться, зная, что далее они будут видны в дымах и вотчине, и неизвестно, как отреагирует пан местной земли на их появление на краю земли. А потом подъехал к Ксении, взглянул на нее, делая вид, что не видит ее подозрительно блестевших глаз.

— Доле нам дороги нет, Ксенька, — проговорил он, спрыгивая в снег. А потом обхватил ее стан ладонями, снял с седла. — Тут скажем, что на душе лежит. Да и торопиться надобно, вон какой твой лях белый совсем стал, аки снег окрест. Ох, и болит у меня душа за тебя! И болеть до упокоя, видать, будет. Знать, вот как твоя нить легла… ради ляха отрекаешься…

— Ради него, — проговорила Ксения и улыбнулась брату грустно. — Ради него, что ладой моей стал, и сына, что прижили с ним. Но, знай, брате, что и я до самого последнего вдоха буду помнить о родичах моих и земле отчей, что до последнего вдоха молить Господа буду о вас, моих присных {3}. Но вдох этот я бы желала подле него испустить… только подле него…

Брат кивнул ей, взглянул на небо, что постепенно приобретало нежно-серый оттенок, а потом снова взглянул в глаза сестры, улыбнулся ей нежно и троекратно расцеловал в щеки и лоб, медленно, словно желая, чтобы этот миг длился дольше положенного. А потом снова обхватил ее тонкий стан ладонями и, легко подняв, усадил в седло Ласки, поправил плащ сестры, соскользнувший в сторону, обнажив для мороза зимнего ноги, прикрытые лишь тканью платья заморского.

— Слышь, сродник! — обратился он после к Владиславу. — Слова мои помнишь в лесу говоренные?

— И ты мои из головы не потеряй! — ответил Михаилу шляхтич, и тот вдруг улыбнулся широко, хлопнул того легко по плечу здоровому.

— Ты мне скажи, как сроднику-то, пойдут на Московию ляхи али нет когда? Я ж не кто-то, родич твой! А родичу и не то говорят-то…

— Я на Московию не пойду, — следовал ответ на слова Михаила. — А за остальных не скажу. В головы влезать нет умения, думы ведать чужие не могу.

— Ну, и лис ты, сродник! — хохотнул тот. — Истинный лях! Добро, не буду боле пытать тебя, и так едва душа в теле теплится. Ну, здрав будь, лях! Троекратным целованием прощаться не желаю, а слова напоследок все ж скажу. Ты сестру мою береги, слышишь? Я тебе цвет свой ненаглядный отдаю, хотя и не по воле своей, ты же взрастить его должен. И чтоб цвела она только всем на радость! Чтоб цветом цвела, слышишь!

Каждый шаг Ласки после расставания с Михаилом и его людьми за этот поворот дороги и далее к вотчине и дымам, что показались вдалеке, давались Ксении с огромным трудом. Ведь каждый шаг этот отделял ее навеки от прошлого, с которым она уже и не чаяла встретиться снова. И от которого повторно отказалась. Она взглянула на Владислава и коснулась его плеча, и он взглянул на нее, улыбнулся, стараясь не показать той слабости, что снова брала в плен тело.