Ежи! Вот кто мог бы помочь ей, решила Ксения и нахмурилась невыполнимости задуманного. Кто пустит ее в темницу к узнику ордината? Кто позволит ей спуститься вниз, в подвал под брамой? А потом вдруг легла длинная тень в коридор, когда кто-то вышел на порог залы, и она подняла глаза на темный силуэт, улыбнулась уголками губ.

— Пан Тадек, — тихо произнесла она с легким придыханием в голосе. Он резко шагнул к ней в темноту, взял в ладонь протянутую руку. И она вдруг расплакалась тихо от его участия к ней, от его плохо скрытой нежности, закрывая от его взгляда ладошкой мокрое от слез лицо, стыдясь своей слабости, но отчетливо понимая, насколько та ей на руку ныне. Она тихо шептала, как ей страшно одной, как худо без дружеской руки, без участия, без ласкового слова. «Пан Ежи заменил мне отца, стал самым родным, когда я осталась одна в этой земле», шептала она, и он кивал, соглашаясь с этим, все еще сомневающийся, но уже готовый служить ей, как и прежде. Лишь бы она не плакала…

— Я проведу пани ночью в темницу к пану Смирцу. Как только часы на башне ударят три раза, жду пани в главной галерее, что ведет из южной башни на двор, — проговорил Тадеуш, и Ксения замерла от острой иглы, которой кольнула совесть прямо в ее сердце.

— Пан Добженский должен ненавидеть меня за то, что я едва не сотворила. Не было и дня, когда я не сожалела о том, пусть пан поверит мне, — прошептала она. — Я не могу… я не выйду к пану ночью, ведь то может… пан Заславский…

— Я буду ждать пани после третьего удара на часах, чтобы проводить ее к пану Смирцу, — твердо повторил Тадеуш прежде, чем развернуться и уйти в залу, из которой доносились звуки краковяка и мерный стук каблуков по каменному полу. А Ксения пошла в отведенную ей небольшую комнатку в Южной башне и долго ходила из угла в угол, размышляя и то срываясь в полное отчаянье, то снова подпитывая в себе надежды, что несколько поблекли после встречи с Владиславом. Нет, она не ждала от него явной радости ее присутствию, но безразличие и этот холод…

Вскоре часы пробили три раза, разрывая ночную тишину, что установилась в Замке. Шляхта разошлась по своим покоям еще после полуночного удара, и Ксения не боялась столкнуться с кем-нибудь ненароком, ступая аккуратно по темным коридорам Замка, чтобы не наступить на подол или не оступиться. В полутемном переходе в галерею из Южной башни ее уже ждал Добженский, накинул на ее плечи собственный кунтуш, ведь она от волнения забыла о том, что придется выйти из теплых стен Замка, чтобы пересечь двор и спуститься в подвал под брамой.

Стражники на стенах даже головы не повернули, чтобы взглянуть на две темные фигуры промелькнувшие на белом полотне, которым были покрыты камни двора, а тот, что стоял у толстой двери, ведущей вниз, в темноту подземелий Замка без лишних разговоров открыл замок, узнав в стоящем перед собой пана Добженского. Снова темные коридоры, освещаемые светом от факела, что нес в руке Тадеуш, но гораздо мрачнее и холоднее. А потом он толкнул еще одну дверь, и проскользнувшая внутрь темницы Ксения разглядела Ежи, что тут же сел на узком топчане и уставился на вошедших, моргая от яркого света. Ксения метнулась к тому, поправила доху на медвежьем меху, что соскользнула у него с плеч при этом движении, схватила его ладони и прижалась к ним лицом.

— Касенька, — прошептал, улыбаясь, шляхтич, а потом нахмурился. — Он ведает, что ты тут? Коли нет, то прочь ступай отсюда! Не надобно нам, чтобы знал о свидании нашем. Пока мы не увиделись, нет у него причин говорить, что в сговоре одни речи ведем. И о Лешко… — он осекся, метнул взгляд на Добженского, что стоял в дверях, прислонившись плечом к косяку. — Ты зачем ее привел? Не надо было! Только хуже ей сделаешь!

— Она просила…

— Она в колодец попросит вниз головой, прыгнешь? — хрипло выкрикнул Ежи и закашлялся. — Ты-то прыгнешь… Куда лезешь, Кася?

Он вырвал из ладоней Ксении свои руки, надежно укрывая под дохой правую, замотанную какой-то грязной тряпкой, странного бурого цвета от пальцев вверх почти до самого локтя. Та подняла на него взгляд, полный муки и потрясения, что мелькнуло при воспоминании о том дне, когда спросила Владислава, что тот сделал бы с соперником, если того в ком заподозрил. Тогда тот говорил о руке, о правой руке, что держала шляхетскую саблю, знак достоинства панского.

— О святый Боже, Ежи! — воскликнула она, пытаясь вырвать его руку из укрытия, поглядеть, что там с той случилось. Но старый шляхтич не давался, а потом и вовсе оттолкнул ее от себя.

— Зачем пришла, Кася? Душу мне травить? Али спросить что? Остальное знаю я. Да и жив и здоров я, что мне сделается, не тревожься о том. А в каморе сижу, так когда еще столько времени доведется в хладном месте голову прочистить от мыслей горячих, о жизни думу думать? — он улыбнулся ей и вытер слезу с ее щеки, ласково проведя большим пальцем по нежной коже. — У нас нет другого пути, Кася, как ждать его решения. И я буду молиться о том, чтобы оно было верным. А теперь ступай, пока никто не дознался, что ты не в комнате своей. Странно, что до сей поры никто еще не ступил сюда с упреками…

— Я спросить хотела тебя, Ежи… Владислав рассказал мне…

— Знаю, — оборвал ее Ежи. — Никто не ведал, что у него в голове есть… Так и скажи ему. А теперь ступай, говорю тебе, ступай! Даже у ночи есть глаза, что видят. Негоже дразнить Владуся, не в том положении мы.

Он коснулся губами ее лба, провел ладонью по неприкрытым золотистым волосам, наслаждаясь их мягкостью, а потом подтолкнул ее к двери легонько, кивая Добженскому, на которого был зол за то, что тот пошел на поводу у красы. Он был готов биться на что угодно, что за Ксенией в замке следили глаза, что Владиславу уже прошептали о визите той в темницу под брамой, что тот уже ведает о нем.

Старый шляхтич не ошибся. Владислав действительно узнал о визите Ксении. Но ему не было нужды верить чужим глазам, потому как его собственные видели то. В ту ночь ему не давала покоя душа и совесть, что укоряла за многое свершившееся ныне, вот он и не спал в тот миг, проходил по галерее второго этажа из покоев Барбары в свои, в северном крыле.

Нет, дело было не в Ксении («Катаржине», поправлял он себя мысленно, натягивая кунтуш прямо на рубаху). Дело было в другой женщине, что смотрела на него нынче, не отводя глаз, провожая взглядом до двери. И хотя она сама приняла решение, на душе все же было неспокойно.

— Я хочу уехать, — вдруг отстранилась тогда от Владислава еще миг недавно целовавшая его Барбара, заглянула в его глаза, словно пытаясь что-то отыскать в них. — Я хочу уехать в Усвячь, фольварк, что держит для моих детей пан Жигович, их опекун. Я не видела своих мальчиков уже более полугода, и твой сын напомнил мне о том.

— Именно ныне надо тебе ехать? В Святки? — нахмурился Владислав, и Барбара порадовалась тому, что он хотя бы услышал ее слова. В последнее время он был рассеян и невнимателен к ней, равнодушен к ее ласкам. И она знала ныне тому причину.

— Да, верно. Хочу праздники провести с сыновьями, — она помолчала, водя пальчиком по его лицу, словно рисуя его профиль — от линии волос вниз по лбу и носу до губ и шрама в центре подбородка. А потом тихо сказала. — Он так схож лицом с матерью, твой сын. Она по нраву тебе до сих пор? Странно, ведь говорят ты так любил ту, что пытался забыть за ласками пани Вревской.

Владислав отвел ее руку от своего лица и резко сел в постели. Барбара же обхватила себя руками, словно пытаясь согреться от того холода, что чувствовала от ордината последние дни.

— Ты не желаешь говорить о том. Ты стал иным. Точно зима заморозила своим холодом не только земли окрест, но и тебя. Я чую то. Ты был иным до Адвента, — она отвернулась от него, стала смотреть в стену, на шпалеру, словно рисунок на ней заинтересовал ее сейчас. — Ты женишься на ней? На матери своего сына. Женишься?

Владислав помедлил с ответом миг, но и этого мига Барбаре хватило, чтобы по ее губам скользнула грустная улыбка.

— Нет, я не женюсь на ней, — он обошел кровать, встал возле нее и, обхватив пальцами ее подбородок, заставил взглянуть в глаза. — Так что тебе нет нужды уезжать из Замка, Бася.