— Прошлого дня… — начала было Ксения, но Ежи поднял руку, показывая, что не желает говорить о том, а потом стрельнул глазами в сторону Анджея, внимательно слушающего разговор матери и деда, даже позабыв о завтраке. Ксения замолчала, надеясь, что переговорит с Ежи после, но и когда тот ждал на крыльце, пока ему приведут оседланного коня из конюшни, не дал ей даже рта открыть о том, что вчера пришлось пережить.

— Не желаю говорить о том, — отрезал Ежи, сворачивая и разворачивая плеть. Он обещал вернуться в Лисий Отвор еще до полудня, но уже задерживался, замешкавшись за завтраком разговором с Андрусем. Еще неизвестно, что предпримет нынче Владислав, явно не желающий позабыть о том досадном происшествии на минувшей охоте.

— Но я хочу говорить с тобой, — упрямо заявила Ксения, трогая его за рукав жупана. — Я не буду говорить об охоте или о том, что натворила. Оправдаться хочу. О Лешко говорить хочу…

— А я не желаю! — отрезал Ежи, вырывая из ее пальцев рукав. Ноздри его раздувались. Он снова начинал злиться, едва услыхал о том, о чем не мог забыть до сих пор.

— Но позволь сказать…

— Не позволю! — Ежи быстро сбежал по ступеням навстречу к холопу, что вел на поводу коня. Сел в седло, а потом бросил на упрямо поджавшую губы Ксению. — Ты — баба горячая. Всякое бывает. Вот и весь сказ мой. Остального не хочу, поняла? А еще раз заговоришь о том, пройдется плеть по спине твоей. Я тебе наказ давал далее от себя Лешко держать, давал?

— Я не могу тут совсем одной быть, да и свыклась я с ним, как с братом. Не могу отказать ему от двора и не откажу!

— Как с братом, — фыркнул Ежи. — Дура ты, Кася! Ни один мужик тебе братом быть не захочет! А еще раз разговор этот заведешь, вот мой ответ будет! — он потряс плетью, угрожая ей, не отрывая взгляда от ее глаз, ставших буквально синими от злости, что не хочет он слушать ее. А потом кивнул ей коротко и, развернув коня, выехал со двора, держа путь к охотничьей каменице Владислава.

Ксения долго смотрела ему вслед, вслушиваясь в удаляющийся стук копыт, а после и в другие звуки, доносились с заднего двора: криками холопов, таскающих сено длинными вилами в конюшню и хлев на заднем дворе, недовольным блеянием и мычанием потревоженного скота, тихими хлопками мокрого белья на ветру, что трепал развешанные на веревке рубахи и простыни. Злость, что Ежи не дал и рта ей открыть в очередной попытке оправдаться, постепенно уходила, сменяясь странной усталостью. Больше она не скажет ничего Ежи по поводу Лешко. В конце концов, это только ее дело…

С неба вдруг повалили большие белоснежные хлопья, закружился по двору долгожданный снег. И Ксения тут же вспомнила, как впервые поцеловал ее Лешко. Так же кружился по двору снег, падая на землю. Только на дворе было темным-темно и тихо, только приглушенные звуки веселья по причине праздника святого Рождества Христова по православному канону доносились из дома. Она так же стояла на крыльце, накинув на плечи овчинный тулупчик, короткий, чтобы удобнее было ездить верхом, и, запрокинув голову, наблюдала, как падает из черноты неба снег. Только-только смолкли звуки быстрого и задорного краковяка, на который ее пригласил Лешко, и она пошла плясать, разгоряченная хмелем и весельем, что творилось в гриднице.

Осознание того, что музыка до боли знакома, прямо в середине танца ударила в сердце, Ксения даже сбилась в танце, наступила на носок сапога Лешко. А потом он обхватил пальцами ее талию и поднял вверх, закружил под улыбающимися взглядами остальных. Да и сам вдруг улыбнулся счастливо. Смягчились черты его лица, разбежались тонкими лучиками морщинки в уголках глаз. А она смотрела на него с высоты его вытянутых рук и видела другое лицо. Темные глаза, горящие огнем страсти, высокий лоб, губы, раздвинувшиеся в улыбке.

— Отпусти! Пусти меня! — стала вырываться из рук Лешко, когда морок рассеялся, когда иное лицо показалось перед глазами. Убежала из гридницы во двор, задыхаясь от невыплаканных слез и злости от того, что никак не могла забыть… Может, потому и позволила мужчине, шагнувшему вслед за ней из темноты сеней прикоснуться губами к ее губам, сжать сильными руками ее тело в крепком объятии. Чтобы как каленым железом выжигают рану кровавую, останавливая кровотечение, выжечь память о других губах, других руках, другом мужчине.

Губы потом долго горели огнем, а душа какой-то странной виной, словно она предавала Владислава, позволяя целовать и трогать себя Лешко. Но злость не ушла, только выросла до неимоверных размеров, распирая грудь. Ведь эти поцелуи не принесли ей того, что она ждала. Ее не захлестнул огонь, пожирающий ее тело изнутри, как это бывало с Владиславом, только жалкое подобие того пожара. Только тело после вдруг стало ломать, как после болезни, разбуженное чужими ласками, требуя именно того, к чему так привыкло. Как же так, злилась Ксения, ворочаясь беспокойно в постели. Как же так, словно клеймо на ее теле стоит, словно печать, что отныне оно принадлежит только одному мужчине. Нет, не должно так быть!

Именно эта злость, это настойчивое желание доказать самой себе, что она сможет забыть, сумеет, коли захочет, толкнули однажды на то, за что она еще долго кляла себя последними словами и краснела до сих пор при мысли о той ночи.

После того вечера, когда Ксения позволила Лешко целовать себя на крыльце так долго, пока не стукнула в сенях дверь, выпуская кого-то из гридницы, она не позволяла себе даже взглянуть на него, краснея при мысли о тех поцелуях, от которых наутро так распухли губы. Да и Лешко, словно понимая ее, ни словом, ни жестом не напомнил ей о том, что было. Снова закрылся от нее, отгородился привычным выражением лица — отстраненным, холодным, хмурым. И она была даже благодарна за эту отстраненность, столь привычную ему. Только вот руки, которые помогали ей сесть в седло, сводили всю эту показную холодность на нет. Потому что слегка дрожали, когда отпускали ее талию, и дольше обычного задерживались пальцы на ее стане.

А потом они поехали навестить Эльжбету, что прислала весть на двор пана Смирца о простуде, нежданно свалившей ее. И как раз остался в доме Ежи медвежий мед в плоской глиняной плошке, да еще можно было захватить сушенной малины, что отлично справлялась с кашлем и горячкой. Ксения тогда приказала заложить ей сани, но вместо холопа рядом с ней вдруг уселся тогда Лешко, что привез тогда из костела Анджея — они вместе ездили на воскресную мессу.

— В округе полно волков, — коротко сказал он, глядя на нее из-под бровей. — А кто справится с ними лучше волколака, верно?

Эльжбета, казалось, ничуть не удивилась, когда они вошли в гридницу ее дома вдвоем. Только окинула их любопытным взглядом, скользнула улыбка по ее тонким губам.

— Он тебя любит, — сказала она Ксении, когда после сытного обеда Лешко вышел проверить лошадей, давая женщинам побыть наедине. — Он надежный человек, преданный. Такой не обманет. И он готов принять Андруся, как сына, станет ему хорошим отцом.

— У Андруся есть отец, — отрезала Ксения, то аккуратно складывая вышитый разноцветными нитками уголок скатерти, то снова разворачивая его. Поднять глаза на Эльжбету в этот момент она боялась, знала, что та сразу же прочитает ее мысли, поймет, что не так все просто между ней и Лешко.

— Отец Андруся сгинул более пятка лет назад, когда разорили его двор! — сказала резко Эльжбета, а потом закашлялась, прижав ширинку ко рту. — О Езус Христус, эта простуда доконает меня! А что до тебя, то я так скажу — считай, что отец Анджея сгинул. Нет его! Пора бы отпустить то, что так лелеешь в сердце своем. Я жила одна, знаю бабью тоску по плечу мужскому. Она всегда приходит рано или поздно, никак нам в одиночку-то. Ты молода еще, у тебя впереди еще есть не один десяток лет и зим, дай Господь! Одной худо, Кася, ой, как худо! Что же ты хочешь, милая? Вон какой шляхтич подле тебя увивается. Лучший из тех, что сватались к тебе за эти пять лет. Эти так — голота одна да и не мужики вовсе. Вон Заболоцкий вообще без слова матери и шагу не ступит. А этот же! Ты не думай, Кася, дай ему возможность. Не испробовав яблока, не узнаешь его вкус, верно ведь? Кто ведает, может со временем Лешко сумеет вытеснить того, другого, из твоей головы. Тебе жить нужно, Кася! Будущностью жить, а не былым… Будущими днями, а не прошлыми.