Но зато каков мастер! Искусная рука чуть ли не с точностью до самой мелкой черты лица придала этому холодному камню сходство с дорогими для Владислава чертами. Так похоже лицо, словно это сама Ануся прилегла на холодный могильный камень да закрыла свои маленькие глазки.
Владислав положил на сомкнутые на груди каменного горельефа {1} в молитвенном жесте маленькие ладошки свою широкую ладонь, а потом прислонился лбом к холодному камню. Сердце уже молчало, уже не стонало тихо от той боли, что ворвалась в него обжигающей волной, не разъела душу, как та зараза, что косила людей чуть менее года назад в этих землях.
Хворь пришла так нежданно, что первое время казалось, что она не так страшна, как разносят о ней толки по землям. Супруги Заславские были на охоте, когда эта черная зараза закралась в Заслав и его окрестности вместе с бродягой, что, еле шатаясь дошел до корчмы, стоявшей на перекрещении дорог недалеко от города. Тот приковылял на двор, опираясь на костыль, и упал, едва его случайно толкнул плечом слуга корчмаря, спешивший в стодолу {2} дать корма лошадям. Новоприбывший более не встал, завалился за колымагу, остановившегося, чтобы пропустить чарочку шляхтича, возвращавшегося из Заслава в свою вотчину, да и остался лежать там до того момента, когда пан не нашел его и не пнул носком сапога, решив, что это пьяница какой просыпается под его колесами. Но когда тот перевернулся от удара на спину, когда лохмотья, укрывавшие его лицо, упали на землю, шляхтич заорал не своим голосом, перепугав всех на дворе — и людей, и животных. То, что некогда было лицом мужчины, ныне было покрыто множеством выпуклых волдырей разного размера. Даже черт лица не разглядеть было под этой сыпью.
В мгновение ока корчма опустела. Люди бежали, как от огня, от страшной заразы, о которой прежде могли только слышать, ведь уже давно эта пятнистая смерть не собирала свой урожай в этих краях. И сами не подозревали, что уже было некуда бежать от нее, что сами и разносили ее по своим домам, заражали своих близких, которых так хотели уберечь от невидимой хвори, по поверьям ходящей из дома в дом ночами с железным клювом и черными очами, укрывших от взглядов темным широким плащом.
А Владислав и Ефрожина еще не знали, что на их земли наползает черная тень хвори. Они скакали по лесной дороге вслед за птицами, которых отпустили с рук, поставив ставки на то, чей сокол первым настигнет убегающего от ширококрылого хищника зайца. За ними следом тянулась свита их шляхтичей и паненок, обменивающихся улыбками, радовавшимся, что наконец-то в Заславском замке поселился покой и лад, пришло веселье. Словно в эти последние три дня супруги вернулись в тот первый год, когда только обвенчались в костеле Заслава.
Да и сам Владислав вдруг почувствовал себя во время той скачки таким живым, как никогда ранее. Ветер развевал волосы (рванув с места, пан ординат уронил шапку), валах стремительно несся вперед по утоптанной дороге, в вышине неба, раскинув крылья неслись наперегонки два сокола, то выпуская из вида намеченную цель, то снова находя ее внизу среди деревьев. Тихий смех Ефрожины, ее улыбка, впервые за последние годы осветившая лицо неким светом, который придал ей очарование и мягкость чертам ее лица. И выражение довольства на ее личике с острым подбородком, радость победы, которую она безуспешно пыталась скрыть от его глаз, когда он, принудив ее лошадь свернуть с дороги в лесные заросли, прочь от лишних глаз, целовал губы Ефрожины, царапая кожу своей короткой щетиной. Пусть торжествует, думал тогда Владислав, лишь бы больше не леденела как раньше, лишь бы не становилась той, что была прежде.
Они вернулись в Замок, довольные, улыбающиеся, еще не зная, что спешащая к ним навстречу Магда несет худые вести, еще не ведая, что почти каждый третий, что ехал позади них в сопровождении обречен умереть, а каждый второй получит на память о заразе страшные отметины.
— Паночка, пан Владислав, — тихо сказала тогда Магда, и его сердце замерло на миг, а улыбка исчезла с лица. — У нее горячка, ей худо совсем…
Анна действительно была больна, как убедился Владислав, тут же прошедший в спальню к дочери. Ее кожа горела огнем, она плакала в голос и просила пить, ее мучила рвота. Нянек подле нее было меньше, чем обычно — уже две из пяти лежали в постелях с жаром, а одна, бегавшая тайком на свидание в ту самую злополучную корчму нынче днем, с ужасом укрылась с головой одеялом, скрывая от всех отметину страшной болезни у себя на лице.
— Variola {3}, - отводя глаза в сторону от пристального взгляда ордината, произнес спустя время лекарь. Его слова жутким эхом пронеслись под сводами потолка залы. Или ему это только показалось? А потом добавил, видя, что никто из присутствующих еще не понимает той опасности, что висит над их головами. — Черная воспа.
Паненки и пани ударились в истерику, сорвались в крик. Заголосили даже некоторые шляхтичи, пораженные этой вести. Пани Ефрожина сорвалась с места и убежала прочь, но не к ребенку, как подумал лекарь, а заперлась в своей спальне, где принялась срывать с себя одежду и успокоилась только тогда, когда убедилась, что ее кожа чиста.
— У панночки мало пустул, но кто ведает, сколько их будет далее. Первый день хвори… — лекарь сжал пальцы, а потом потер их друг о друга, пытаясь подавить тот страх, что вдруг вспыхнул в душе. Он всегда боялся смертей, так и не смог привыкнуть к ним за все годы своей практики, так и не смог смириться. Как принять смерть, когда она уносит с собой такие невинные души? — Мне очень жаль, пан ординат, но обычно черная воспа уносит с собой именно детей. Но я слышал о случаях, когда хворь отступала от детей. Все в руках Бога!
— Не твоих, жид? — громко спросил Владислав, стараясь перекричать тот шум, что стоял в зале. — Ты уберег меня от увечья, вернул меня к прежней жизни, сотворив чудо. Сотвори его и ныне!
— Я всего лишь лекарь, пан ординат, — дрожащим голосом ответил ему тот. — Все в руках Бога, только в них!
А потом страх уступил место тому чувству, что вселялось в него всякий раз, когда он спешил на помощь больному или покалеченному — ответственность за жизни. За жизни тех, до кого черная смерть еще дотянулась, что надо было предотвратить любой ценой. Это его долг, как лекаря. И долг пана ордината перед своими людьми, как хозяина этих земель.
— Надо закрыть границы города и окрестных дымов, чтобы зараза не прошла далее, — произнес лекарь, взглянув на белое лицо пана ордината, такого на удивление спокойного среди этой суматохи, которая ныне поднялась в зале. Только черные глаза темнели на этой белизне. Как у хвори, должно быть, что уже стояла невидимой тенью в этой зале, выбирая себе жертву. — И тела… Те, кто умрет, должен быть сожжен.
— Во все дни, доколе на нем язва, он должен быть нечист, нечист он. Он должен жить отдельно {4}, - процитировал медленно Владислав, и лекарь кивнул, узнавая слова Моисея. — Я выставлю заставы на дорогах. Никто не проникнет в эти земли. Но сжигать тела… Это против христианских канонов, жид. Ты, верно, забыл о том. Что еще?
— Никто не должен прийти в эти земли, но и уйти никто не может, — уточнил лекарь. — Все, кто в Замке и в окрестных землях, должны и остаться тут!
— Мне нужно послать текуна, Владусь! — вдруг вмешался Ежи в их разговор, дергая себя за длинный ус. — Дозволь послать человека в вотчину мою, чтобы так же закрыли дороги от всех. Кто ведает, быть может, тот, кто принес эту черную хворь в эти земли, был не в одиночестве? Кто ведает, куда занесет воспу нелегкая?
— Нельзя никому уезжать из зараженных земель, — осмелился возразить лекарь до того, как Владислав ответит усатому шляхтичу, опасаясь, что тот пойдет тому навстречу в его просьбе. Ежи метнулся к нему и ударил с силой кулаком, целясь в длинный тонкий нос, который так и просился, чтобы его переломал шляхетский кулак.
— Никогда не спорь с шляхтичем, жидовская морда! — прошипел Ежи, хватая за грудки перепуганного лекаря, занося кулак для повторного удара, который был перехвачен сильной рукой Владислава. Ежи обернулся зло на остановившего, сверкнул глазами, угрожая, едва ли не шипя сквозь стиснутые в ярости зубы, но взгляд темных глаз, острый, словно кинжал, заставил его опустить занесенный кулак, разжать пальцы.