Только тогда отвернулась от окна Ксения, с трудом сдерживающая себя, чтобы не ответить этой болтливой толстухе, жене рандаря, грубым словом. Набралась сплетен да толков и льет их от души в чужие уши, трепля имя Ксении!

— Пани Катаржина, готова постель, — проговорила Марыся, ставя поднос на край кровати. — Ступайте сюда, молока бы попить надо с медом. Хозяйка права — хворь как рукой снимет тут же.

Нет, не ее имя отныне обсуждают в корчмах да в гридницах шляхетских камениц. Не ее это имя теперь. И она теперь не та, что прежде, думала Ксения, жуя хлеб с сыром и совершенно не чувствуя вкуса еды при том. Та, другая Ксения бросилась бы в Замок, как только прибыла в Заслав, добилась бы встречи с Владиславом, открыла бы ему правду. А та, что сидела в темной и маленькой комнатке под самым чердаком корчмы на окраине града, думала только о том, какую оплошность совершила, приехав сюда, на глаза тому, кто настолько желал ее смерти, что не остановился даже перед страхом греха. Она не боится взглянуть ему в глаза, но совсем не готова рисковать жизнью того, кто ныне тихонько шевелился в ее большом животе, словно устраиваясь на ночлег. Хотя разве не это она сделала, гоня колымагу по дорожным ухабам, рискуя не только своей шеей, но и холопскими?

А потом, когда уже задули свечу да лежали в постелях — Ксения на кровати, а Марыся на тюфяке на полу, Ксения вдруг вспомнила те слова хозяйки, что царапнули ее сердце больнее всего. Не то, что ее назвали ведьмой, нет. «.. Пан Владислав схоронил ее тело здесь, в Заславе, на местном погосте. … и думать забыл о ней тотчас, как погребение состоялось. Даже на могилу ее не ходил ни единого разочка…»

Да, в отчих землях Ксении покойников было не принято часто тревожить, особенно таких — незаложных, умерших ужасной смертью, не в покое старости или хвори. Но и не было такого, чтобы не навещали могилы тех, о ком помнили, о ком скорбело сердце, и плакала душа. Да и дни были особые, когда не помянуть на могиле ушедшего — грех! Да только принято ли то у латинян?

И спросить нынче не у кого! Марыся, что уже посапывала на полу, как и Збыня, и большинство живущих в вотчине Ежи и ее окрестностях, были ее веры, православия держались. Ксения только тогда поняла, когда оказалась на дворе пана Смирца, отчего ее веру зовут в этих землях холопской. Оттого, что в большинстве ее держались холопы панские, только они и ездили в небольшую деревянную церкву, что в десятке верст от земли Ежи стояла, на воскресные и праздничные службы.

Спрошу у Ежи или Эльжбеты, когда вернусь, решила Ксения и, повернувшись на другой бок на этой жесткой и неудобной постели, аккуратно устраивая свой большой живот, неожиданно для себя провалилась в сон. Этого она никак не ожидала, думала, что всю ночь проведет без сна за думами и воспоминаниями, а гляди ты ж, заснула. Да так крепко, что открыла глаза, когда за окном уже вовсю сияло солнце, играя лучиками на деревянном, грубо сколоченном полу комнатки.

Марыся сидела на соломенном тюфяке, под которым лежало изрядно измятое в дороге платье пани, прислушиваясь внимательно к тому, что творилось в это утро в городе. Оконце было чуть приоткрыто, впуская в комнату не только солнечные лучи, такие редкие в эту осеннюю пору, но и шум, доносящийся с улочки — звуки голосов, хлопанье дверей, редкий цокот копыт по каменной кладке. Ксения прикрыла глаза от резкого света, села в постели, кутаясь от прохлады, идущей от окна, в одеяло. Марыся тут же повернулась к ней, улыбнулась.

— Пани заспалась нынче, то добро, — проговорила она, поднимаясь на ноги. Уже был готов и кувшин с холодной водой для умывания, и небольшая балея — стояли в углу и ждали своего часа, да и Марыся не прочь была послужить своей пани.

— Что так тихо в корчме? — спросила Ксения, когда ополоснув лицо и облачившись в уже привычный ей вдовий наряд из сукна темно-синего, почти черного цвета, она сидела на постели, а Марыся расчесывала ей волосы, чтобы заплести те в косы и уложить в узел. Потом этот узел из золотых прядей надежно укроют от посторонних глаз под темной тканью рантуха, прикрепят на макушку чепец, расшитый бусинами и серебряной нитью — единственный богатый предмет убранства Ксении.

— Все ушли к костелу. Даже служанка бросила очаг, вот ей влетит после от хозяев, — вздохнула Марыся глубоко, показывая, что тоже была бы не прочь сейчас пойти к храму на широкой площади да поглядеть на брачующихся. Она уже не раз выглядывала в окошко, видела, как нарядились в этот день горожане, видела ленты и поздние цветы, которые они несли с собой, чтобы бросить их к ногам своего пана и его молодой жены. — Вон и Петрусь наш на плошчу пошел. Сказал, что пана Ежи повидать, да я-то знаю, что поглазеть на пана ордината.

— А я думала, мы выедем нынче обратно, — резко сказала Ксения, замирая при мысли, что этот дурень Петр попадется на глаза Ежи, отыщет того в толпе. Она даже подумать боялась о том, как зол будет усатый шляхтич на нее. Надо бы послать Антося на поиски, чтобы тот успел перехватить Петра прежде, чем тот с паном повстречается.

— Нынче? — фыркнула Марыся. — Пани Касе надобно в оконце глянуть. Тут не пройти даже пешему, не то, что проехать на колымаге, столько людей на улочках града. Дай Бог, к вечеру и выедем, да только кто едет в ночь-то?

А потом, закрепив чепец, обошла пани, взглянула в ее глаза с явной мольбой. Этот был первый раз за все одиннадцать лет ее жизни, когда Марыся выехала из родной стороны. А попасть на магнатскую свадьбу? Это ж такая удача! Ах, только бы пани пошла бы на площадь, пока там есть еще свободное местечко. И Антось, что ждет распоряжении пани внизу, в зале корчмы, поможет им в толпе. Ах, пани, проше!

Ксения сама дивилась после, зачем послушала Марысю, поддалась на ее уговоры. Было ли это действительно потакание такому горячему желанию девочки увидеть свадебный кортеж? Или она сама желала увидеть того, по ком так плакало ныне сердце? Он был так рядом и в то же время так далеко, думала Ксения, придерживая живот, скрыв его от худого взгляда под полой плаща, ступая медленно вслед за Антосем, что расталкивал прохожих с пути пани. Одной рукой она по-прежнему придерживала у лица ткань рантуха, словно пряча больное горло от прохладного, несмотря на яркое солнце, воздуха.

Вокруг суетились люди, спеша на площадь перед ратушей и костелом — и бедные шляхтичи, которым не досталось места в храме, и горожане, и холопы в войлочных шапках. Шум, смех, крики. Яркие ленты, протянутых от окна одного дома к другому, на противоположной стороне, гирлянды из трав и цветов. Ксения не могла не думать о том, радовались бы все эти люди, чьи улыбающиеся и довольные лица окружали ее ныне, если бы Владислав вел к алтарю этим солнечным утром ее, панну из Московии, а не Ефрожину Острожскую. Так же бы готовили цветы и ленты, чтобы бросить под ноги лошадей и колеса колымаг свадебного кортежа? Так же бы в нетерпении стояли на площади, возбужденно переговариваясь и смеясь, в тесноте, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на невесту?

— Пан! Пан, пани Кася! — запрыгала на месте Марыся, указывая рукой на вход в костел, на ступенях которого Ксения увидела Ежи. Он был в нарядном темно-синем жупане, расшитом яркими нитями, подпоясанный поясом с большой серебряной пряжкой. Не сразу бросался в глаза из-за скромного цвета наряда среди остальных шляхтичей, что ждали невесту на тупенях костела, но Ксения тотчас выделила его среди этой пестрой свиты. Как и того, другого в жупане цвета шафрана, со шкурой рыси на плечах, что показался из темноты костела и встал подле Ежи.

— Тихо! — прошипела Ксения, дергая Марысю за одну из длинных кос. Не хватало, чтобы на этот окрик к ним, стоявшим почти у самой стены дома на противоположной стороне от входа в костел, обернулся Ежи и пан Тадеуш. Она поспешила склонить голову, пряча взгляд, когда молодой Добженский окинул взором площадь, полную людей, пришедших поглазеть на молодых, чтобы полотно рантуха полностью закрыло ее лицо, даже от соседей. Нет, надо уходить отсюда! Зря она пришла, зря…