Оба замолчали надолго, каждый обдумывая происходящее. Существующий договор значительно осложнял ситуацию, ставил Владислава в совсем невыгодное положение. Оттого он и был так напряжен ныне, сжимал до боли пальцы, которую, впрочем, совсем не ощущал, погруженный в свои мысли. Ему казалось, что тяжесть навалившихся на его плечи почета и долга перед родом, а с ними и обязанностей, раздавят его когда-нибудь. И тяжесть клятвы, данной когда-то самому себе. Тогда ее исполнение казалось таким простым…

— Хочешь, скажу, как мне видится дальнейший путь? — проговорил бискуп, наконец разорвав то тягостную тишину, что повисла в воздухе. — Ссора с Острожскими совсем ни к чему ныне. Да, тебя принуждают к браку с панной Острожской, но никто ведь не нудит тебя отказаться совсем от твоей московитской коханы. Ты можешь увезти ее в одну из вотчин, да хотя бы в Белоброды, поселить ее там хозяйкой. Никто не запрещает тебе любить русскую. Никто не претендует на твое сердце, Владусь. Никто не нудит выбирать между паннами. In mediam viam tutissimus ibis {6}.

Затаив дыхание ждал ответа от племянника епископ. От напряжения даже пальцы сжал сильнее, чем следовало — впилось больно в кожу золото перстня епископского.

— Нет, — наконец прозвучал в тишине голос Владислава. Он поднялся с кресла напротив епископа, в котором еще недавно сидела Ксения, но от глаз дяди отвел взгляд в сторону, встал у камина, упершись руками в мрамор, словно не чувствуя жара, бьющего в лицо. — Я не могу пойти против своей совести и чести, дядя. Не казни меня за то. Отец не волен был заключать этот договор без моего согласия. И на тот день мое слово уже отдано было панне Ксении, как и мое сердце. Я не могу отныне распоряжаться ими.

— О Deus mio, какая глупость! — не сумел сдержаться бискуп, воздевая руки к резному дереву потолка, как часто делал это на своих службах. — Какая глупость, Владусь! Ты сам роешь себе могилу ныне, цепляясь за русскую панну! Молчи! Ни слова мне, коли желаешь и далее быть со мной в близости родственной! Ты навлечешь на себя проклятие моего брата из могилы, если ординация достанется Юзефу, чужой крови, пятну на гербе Заславских. Идти против чести рода! Homines caecos reddit cupiditas {7}, но тебя она сделала еще и глухим к доводам разума! За кого ты так ратуешь? Кого желаешь привести в род? Схизматичку? Ладно, она была бы шляхетского происхождения, но, Владусь…! Она не шляхтянка! И значит, ваши дети, даже рожденные в браке, не будут признаны шляхтой. Вспомни давние законы.

— Что ты хочешь от меня? — взревел, не выдержав натиска дяди, Владислав, бросая на бискупа взгляд, полный муки. А потом отвернулся от него, надавил пальцами на сомкнутые веки, будто пытаясь стереть из головы все тягостные для него мысли. Когда он наконец заговорил, его голос звучал глухо, плохо скрывалась боль, что разрывала душу шляхтича на части ныне. — Я ведаю про законы. И про долг перед родом и гербом помню. Но, пойми, я не в силах отказаться от нее… для меня это как вырвать сердце из груди, как души лишиться. Я понимаю, что это делает меня слабым, смешным, быть может, в твоих глазах, но это так. Я пробовал жить без нее — нет мне жизни тогда. Она нужна мне, как вода, как воздух, как солнце над головой… Она — часть меня, дядя, а человеку худо жить калекой.

Епископ вздохнул, переводя взгляд в огонь, лижущий поленья, пожирающий дерево, превращая его со временем в пепел. Мирские страсти! Как часто он встречал в исповеди их, как часто приводили они к худому! Воистину, страсть — плод рук дьявола, стремящийся толкнуть душу человеческую на стезю, ведущую в погибели. А может, и правду люди говорят про панну? Вон будто зачарованный Владислав, вон как душа его стонет… Нет, бред, покачал головой бискуп. Бабские то россказни!

— Lavabo manus meas {8}, - тихо проговорил епископ, не глядя на Владислава. — Ты волен решать сам свою судьбу, я ни слова не скажу более. Но подле встану, коли нужда будет на то. Ежели волен буду.

Он не стал говорить Владиславу, что Юзеф и его жена нанесли удар не только по границам ординации через казаков, не только по положению Владислава через заключенное соглашение пана Стефана с Острожскими.

В Краков была послана грамота анонимная, что пан Заславский с ведьмой живет открыто, что дела творятся ведовские в ординации, умоляя «славных воинов Святой церкви в борьбе с ересью и ведовством {9} спасти души людские от зла, творимого ведьмой русской». Епископу вовремя сообщили о той опасности, что повисла над головой его родича. Ведь доведись этой грамоте дойти по назначению, в земли Заславских прибыли бы святые отцы инквизиции, а, зная об их деяниях — иногда полыхали костры в королевстве, Владислав никогда не позволил бы им заполучить для дознания панну, бросая вызов не только инквизиции, но и всей Святой церкви в их лице.

Чем в итоге закончится это разногласие? Отлучением ли от причастия святого? Или Владислав решит вовсе отойти от веры святой ради этой московитки? И как на то посмотрит шляхта? А после и трибунал шляхетский…. И епископ тогда не сумеет помочь Владеку, увы.

Нет, бискуп не будет смотреть, сложа руки, как загонят Владислава, будто зверя какого в яму. Не позволит хитрой суке Патрысии добраться до почета, земель и казны Заславских. А в том, что основная голова, что козни задумывала, была именно она, жена Юзефа, у епископа не было никаких сомнений. Недаром же она заплатила его слуге за все толки, что тот разузнает по приказу епископа, еще тогда, осенью, во время пути в Заслав.

Нет, он не позволит свершиться ее воле и ее желаниям. И не позволит Владиславу свалиться в ту яму, которую роет он своими собственными руками по чужой воле. Любой ценой спасет того от неминуемого падения, а возможно — и гибели.

Хотя и наблюдал епископ, как Владислав играет на руку Юзефу. Тем же вечером в одной из комнат замка, пока остальная шляхта веселилась в большой замковой зале, провожая последний день года, Владислав имел беседу с паном Острожским. Он не стал юлить и открыто сообщил тому, что пан Стефан, заключая договор о браке, не знал, о том, что его сын уже не волен распоряжаться своим словом, что тот уже обручен с другой женщиной. И хотя породниться с родом Острожских для Владислава большая честь, он не может нарушить свое шляхетское слово, закончил он свою короткую речь.

Пан Януш ничего не ответил. Только гладил свою недлинную седую бороду, словно собираясь с мыслями, раздумывая над ответом. А вот его сын не был так хладнокровен, как отец — резко выпрямился и бросил зло, сквозь зубы:

— Знать, ради русской ведьмы панну шляхтянку, как простую холопку отвергаешь!

Не успел он закончить фразу, как все в зале пришло в движение. Подскочил Владислав, сжимая рукоять кордаса {10}. За его плечи тут же ухватились Ежи и Тадеуш, останавливая его, не давая вынуть лезвие из ножен. С шумом вскочил со своего места младший Острожский, роняя с грохотом стул, на котором сидел. Закричал в голос пан Януш, останавливая шляхтичей из своей свиты, что метнулись из-за его стула наперерез Владиславу.

— Геть! Геть, панове! — выкрикнул он. — Что вы вспыхнули, как порох?! Остынь, Сашко, нет обиды Ефрожине. Договор в тайне от всех заключен был, в тайне и разорван будет.

Владислав вырвался из рук шляхтичей, что держали его, передернул плечами, уселся на место, кидая горящие огнем ярости взгляды в сторону младшего Острожского. Тот, разозленный за свою мимолетную вспышку страха, что заставила его отшатнуться от порыва Заславского, за сестру, которой предпочли безродную московитку, бросал в его сторону не менее горячие взоры.

— По договору Заславский должен выплаты нам за нарушение. И местечко Пытась отдать, — произнес пан Януш, когда все снова заняли свои места.

Пытась был давним яблоком раздора между магнатскими родами. Оба претендовали на него, оба так и не могли сойтись во мнении на то, кому должна принадлежать эта земля. Формально она оставалась за Заславскими, но Острожские то и дело безуспешно пытались отсудить ее вот уже несколько десятков лет. Включение в договор ее в качестве залога говорило о том, что пан Стефан даже предположить не мог, что его сын откажется от невесты. Оттого и пошел на поводу у пана Януша, подписывая эти условия.