Простите, дорогой друг, что я так подробно и обстоятельно описала один лишь день нашей здешней жизни. Я знаю, это нескромно, но сегодня вечером сердце мое переполнено, руки дрожат и мне хочется хоть раз излить душу одному из наших старейших, лучших и вернейших друзей. Не думайте, что эти страдания из-за мелочей меня сломили. Я слишком хорошо знаю, что мы далеко не одиноки в нашей борьбе и что ко мне судьба еще милостива, я принадлежу к немногим счастливцам, потому что рядом со мной мой дорогой муж, опора моей жизни. …Никогда, даже в самые ужасные минуты, он не терял веры в будущее, всегда сохранял самый живой юмор и был вполне доволен, когда видел веселой меня и наших милых детей, с нежностью ласкающихся к своей мамочке.
До свидания, дорогой друг! Передайте самый сердечный привет вашей милой жене и поцелуйте вашего крошку от имени матери, уронившей не одну слезу на своего младенца. Наши трое старших детей прекрасно себя чувствуют, вопреки всему. Девочки красивые, цветущие, веселые, приветливые, а наш толстый мальчуган полон юмора и самых забавных затей. Бесенок по целым дням ноет с необычайным пафосом и весьма громким голосом. Весь дом дрожит, когда он во весь голос распевает слова из фрейлигратовской марсельезы:
Быть может, всемирно-историческое призвание этого месяца… состоит в том, чтобы начать гигантскую борьбу, в которой мы все будем сражаться рука об руку».
Пришлось ненадолго поселиться в немецком отеле на Лейстер-стрит, возле Лейстер-сквера, после чего Карл и Женни обосновались, прельщенные дешевизной, в двух маленьких комнатках на Дин-стрит — узкой и мрачной улице возле Сохо-сквера. Это был безрадостный квартал, расположенный неподалеку от центральной площади Пиккадилли.
В Сохо жила иноземная голытьба: ирландцы, немцы, французы, итальянцы. Они перебивались случайной работой и едва сводили концы с концами в огромной равнодушной столице. Приземистые здания с небольшими окнами, вычурные фонари с грязными стеклами не украшали узкую Дин-стрит, на которой не росло ни одного деревца. В осенние и зимние дни вид этой серой, как и небо, улицы производил удручающее впечатление. Ленхен выводила детей в сквер Сохо — угрюмое подобие садика с низко подстриженными чахлыми деревцами и густым газоном. Чад миллионов каминов спускался на низко расположенную Дин-стрит и черной траурной каймой обводил дома. Воздух в кривых закоулках Сохо не проветривался, и дышать здесь было всегда как-то особенно тяжело. Англичане охотно сдавали квартиры в этом проклятом мрачном квартале иностранцам, так как считали его небезопасным для своего здоровья.
Чума, появлявшаяся время от времени в эпоху позднего средневековья, в значительной мере избавляла город от бедняков, не имевших пищи и крова и, естественно, становившихся первыми ее жертвами. Трупы бродяг и нищих валялись тогда по немощеным улицам старого Лондона, распространяя страшную заразу и угрожая особнякам городских буржуа. Зажиточные семьи бежали из чумной столицы в свои поместья, но часто, зараженные, умирали по пути. Стоны, заглушаемые колокольным звоном, сигнализировавшим о бедствии, стояли над Лондоном.
Наиболее опустошаемым эпидемиями местом была припортовая часть английской столицы. Трупы чумных хоронили там, где теперь находилось Сохо. Они отравили воду квартала, и улица Дин-стрит считалась убийственным местом в Лондоне.
Карл и Женни не знали этого. Они были рады дешево стоившему пристанищу и полны надежд на удачливое будущее.
Когда дети бывали здоровы, Женни оставляла их с Ленхен и шла осматривать незнакомый громадный город.
Она никогда не бывала до этого в Англии, но язык, культура, история этой страны были ей с детства близки и знакомы.
Бабушка Женни, в память которой она получила свое имя, унаследовав также ее необычайную нежную красоту и статность, была чистокровной шотландской аристократкой из рода суровых и мятежных Аргайлей. Внешнее сходство между двумя Женни поражало. Волосы шотландской красавицы были светлые и походили на омытый морской водой, пронизанный солнечными лучами песок.
Все в Лондоне интересовало Женни. Вместе с Карлом осмотрела она Британский музей, картинную галерею, парки и тоскливые верфи порта. Однажды Энгельс предложил Женни пойти в паноптикум госпожи Тюссо, знакомый ей по рассказам родных с детства. Карл присоединился к ним.
Живописец воплощает жизнь, фантазию, эпоху на полотне, скульптор подчиняет резцу камень. В конце XVIII века мадам Тюссо с упорством пчелы попыталась отлить свой век из несопротивляющегося воска. Она родилась в царствование Людовика XV. Только фарфор и раскрашенный воск могли отразить фальшивую позолоту и мишуру быта, разнообразие многоцветных костюмов, завитушки париков, жеманство вырождающейся чванной знати.
Ловкая, едва перебивающаяся, искавшая заработка Мари Трезхольд, по мужу Тюссо, одаренная торгашьим нюхом, искусными руками и точным глазом копировщика, быстро разбогатела, создав первый паноптикум в Париже. Придворные дамы, скрывавшие грязь плохо мытых тел и волос под слоем пудры, наперебой заказывали ей свои восковые изображения. Богачи третьего сословия подражали им. Восковых двойников наряжали в дорогие костюмы и ставили в нишах будуаров.
Так было до 1789 года. Налетевшая революция столкнула не одну куклу монархической Франции. Хозяйка паноптикума была разорена. Тщетно отклеивала она с розовых щек кукол мушки (измышление аристократических модниц), прицепляла им трехцветные кокарды на взбитые пышно волосы и переодевала королевских дам санкюлотками. На рынках и площадях редкий гражданин заходил в передвижной балаган смотреть на запыленного, скалящего восковые зубы Вольтера и дряблощеких светских дам, с которыми неподалеку сводила окончательные счеты гильотина.
Упрятав в ящики не приносившие более прибыли куклы, мадам Тюссо искала иных средств к существованию. Она декорировала революционные празднества и на заработанные деньги неустанно скупала вещи, которые, по ее расчетам, должны были со временем дать внушительные барыши.
Востроносая прыткая женщина стала неустанным посетителем всех аукционных залов, где за гроши распродавались конфискованные, подчас редкостные вещи гильотинированных и эмигрировавших контрреволюционеров. Палач Сансон после долгого торга продал ей один из притупившихся ножей «народной бритвы». На потемневшем лезвии мадам Тюссо нашла следы крови Марии-Антуанетты, Дантона.
В дни террора складной стульчик предприимчивой гражданки стоял у подножия эшафота. Она рисовала лица смертников, делала слепки с еще не остывших отсеченных голов. Хлам тюрем и моргов наполнял каморку неприметной собирательницы исторических лохмотьев.
После термидора мадам Тюссо оказалась владелицей многих «сокровищ», быстро возраставших в цене. У нее были ключ от главных ворот снесенной Бастилии, кафтаны и парики Робеспьера, книги с пометками Сен-Жюста, рукописные декреты Конвента, посмертные маски последних революционеров — кровавые отпечатки погибшей революции.
В начале XIX века мадам Тюссо напрасно пыталась соблазнить новую знать восковыми фигурами; раскрашенные куклы казались особенно уродливыми после прекрасных творений художника Давида и гениального скульптора Кановы.
Разочарованная и обедневшая мадам покинула Францию и увезла восковой груз через Ла-Манш в невозмутимую, медлительную Англию.
Не познавшие тревог революции бритты с интересом и страхом взирали с острова, огражденного водой, на смутный континент. Полубезумный, однорукий Нельсон сторожил их покой, беспощадно расстреливая с морских судов все, что было помечено словами: свобода, равенство, братство.
В спокойном, нетребовательном Лондоне хозяйка паноптикума нашла пристанище. Созванные многообещающими афишами богатые зеваки подолгу разглядывали французскую революцию в «приготовлении мадам Тюссо»: Марата под окровавленной простыней, нарядную Жозефину Богарне за тюремной решеткой, санкюлота, подозрительно похожего на герцога Конти — первого покровителя паноптикума. Картопная гильотина с подлинным ножом и корзинкой для голов собирала толпы зрителей. Англичане, после ста с небольшим лет, прошедших со времени кровопролитной революции их предков, охотно подставляли тугие нервы под ледяной душ чужих «ужасов».