Когда Врублевского назначили генералом, он решительно отказался от жалованья, соответствовавшего этому высокому чину, и взял только коня. С детства Валерий был отличным наездником. Точно так же он отверг предложение поселиться в Елисейском дворце.

— Место генерала — только среди солдат, — ответил Врублевский. Он жил как простой воин. Федераты, как иногда называли национальных гвардейцев парижские рабочие, высоко ценили эти черты в польском революционере. Он был искренне любим ими и пользовался большим влиянием.

Сто первый батальон Врублевского славился своей неустрашимостью и боеспособностью. С первых дней его сформирования там находилась в качество санитарки и бойца Катрина Сток. Ее нелегко было узнать в потрепанной от непрерывных походов военной форме. Она казалась подростком, надевшим шинель отца. Чтобы не было необходимости заплетать косу, Катрина коротко подстриглась. Ее полосы цвета приморского песка прямыми прядками падали к плечам из-под серой, надетой набекрень шапочки.

13 один из майских, особенно теплых и душистых, дней версальцы повели наступление на форт Ванв и ворвались в него. Поздно ночью в 101-й батальон приехал Врублевский с подкреплением. Штыковой атакой войска под его командованием выбили из форта версальцев. Катрина была легко ранена в бою, но наотрез отказалась уйти из части. Никто никогда не видел ее такой сердитой.

— Ишь какие нашлись умники, гонят меня из батальона. Если бы из-за такой царапины, как моя, все бросали фронт, то давно бы Тьер хозяйничал в Париже. Вот заставить бы мужчин рожать, тогда бы они знали, что такое боль и кровопотеря.

— Да ведь ты-то и сама этого не знаешь.

— Что же, разве я не женщина, не играла в куклы, не нянчила детей?

Вдруг Катрина почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, согрев шею и голову. Еще не видя, она ощутила сердцем приближение Врублевского. Он спешился и медленно шел по мягкой траве к штаб-квартире, на крыльцо которой происходила перебранка между девушкой и тремя офицерами. Впрочем, шумела только одна Катрина.

— Да, очевидно, Бальзак был прав, когда писал, что одним словом женщина может убить трех мужчин, — сказал Врублевский, весело поглядывая на крайне растерянных товарищей и пылающую от гнева санитарку с рукой на перевязи. — Что же тут, однако, происходит?

— Прошу вас, гражданин командующий, приказать, чтобы меня, пока я жива, никуда не отправляли из Сто первого батальона. Тем более что, независимо ни от чего, я не покину фронт.

— Ого, но ведь вы ранены?

— Это пустяк, у меня вполне цела левая рука, ноги, туловище, я могу пока что готовить бойцам пищу.

— Однако…

Но Катрина не дала Врублевскому продолжать.

— Никуда, понимаете, никуда я не уйду… — Девушка запнулась, но командующему показалось, что он услыхал ее шепот — буду там, где вы.

— Отступаю. Воевать с женщиной мне не приходилось, и, пожалуй, я не хотел бы и впредь. Что ж, до заживления раны помогайте батальонному каптенармусу.

В сумерки Врублевский отыскал Катрину в сенном сарае, где она проверяла мешки с зерном. Девушка нисколько не удивилась ого приходу.

— Я думал, что узнал ваш характер, когда недолго давал вам уроки грамматики, — сказал ей Валерий мягко, — но сейчас убедился, что ошибся. По правде говоря, я теряюсь в догадках, отчего вы, тихоня, не признаете дисциплины. Я оставил вас, чтобы избегнуть скандала. Женщина при войске всегда лишняя. Трудно представить на войне заранее, что может случиться, нужна поэтому выдержка и ясность духа, а вы этого вовсе не поняли.

— О-ла-ла, что же я, по-вашему, изнеженная барышня? Но разве вы потерпели бы такую в батальоне? Сосчитайте, скольких бойцов я вынесла из-под пуль, сколько ран перевязала. Многому вы учились, а вот главного не постигли.

— Чего же?

— Любви.

— Замолчи, Катрина. Не время. Все это придет к нам после победы.

— Но сердце не справляется о времени и месте, оно любит вас.

— Милая. Мы должны обождать, — растерянно твердил Врублевский.

— Нет, нет, любовь не помеха. Наоборот, счастливые люди самые добрые и смелые на земле.

Настал вечер, а Врублевский все еще ласкал светло-золотые волосы Катрины, лежавшей подле него на колючем старом сене.

— Как все здесь уродливо. Я хотел бы быть с тобой на зеленой поляне, поросшей цветами, подле тихо плещущегося пруда.

— Красиво там, где мы счастливы. Здесь прекрасно потому, что мы вместе и любим друг друга, — тихо сказала Катрина. — Сквозь дырявую крышу видны темные облака. Нет ничего величественнее неба. Когда я буду умирать, то последний взгляд брошу в небо. Скажи мне, Валерий, что такое смерть? Неужели после нашей смерти все будет, так же, как сейчас, только не будет нас. Меня не будет. Я говорю и не понимаю смысла сказанных слов. Как может не быть меня? Однако ведь были у меня и Жана родители. Они исчезли. Их нот.

— Не думай об этом. Мысль о смерти ослабляет, губит — это как бы начало ее. Гони прочь печальные думы. Мы должны с тобой жить и увидать победу Коммуны. Мы счастливы. Повторим за древним поэтом:

— Да, с тобой я счастлива, Валерий!

К середине мая положение на оборонительных фронтах вокруг Парижа значительно ухудшилось. Лиза не расставалась с Анной Жаклар. Они проводили дни и ночи в больницах, где под обстрелом перевязывали раненых, число которых возрастало с каждым часом.

В это время с риском для жизни к Анне Васильевне пробралась ее сестра Софья Ковалевская с мужем. Их встреча произошла в перевязочной. Над домом разрывались снаряды, и непрекращающийся гул заглушал голоса.

— Помоги мне скатать бинты, — сказала Анна, почти не удивившись внезапному появлению Софьи. В такие дни ничто не вызывает изумления, невозможное становится возможным.

Вскоре обе сестры, в белых глухих фартуках, разговаривали шепотом, перевязывая тяжелораненого. Жена Жаклара резко отвергла просьбу сестры бежать с ней из осажденного города. Ничего не добившись, обеспокоенные Ковалевские уехали в Берлин.

Лиза Красоцкая редко видела мужа, который почти не расставался с командующим войсками Ярославом Домбровским. Трудно было не привязаться всем сердцем к этому рыцарственному поляку с лицом исключительной духовной красоты. Лоб мыслителя, глаза вдохновенного поэта, тонкие черты лица, оттененные узкой бородкой и усами, — все было привлекательно в Домбровском и приводило на память образы великих ученых и писателей эпохи Возрождения.

В дни «кровавой недели» генерал Домбровский верхом на коне под градом пуль объезжал баррикады. В его бесстрашии скрывалось отчаяние. Он искал смерти, не желая встретить поражения.

На одной из баррикад он увидел Луизу Мишель в костюме национального гвардейца. Ничто не могло лишить бодрости и самообладания эту необыкновенную девушку. Она любила опасность и бой, как Жанна д’Арк, на которую была так похожа. Всюду кружила смерть. А Луиза, спокойно опершись на ружье, угощала пришедшую к ней с другой баррикады подругу горячим кофе. Обе они весело смеялись какой-то шутке. Увидев Домбровского, Луиза Мишель обратилась к нему со словами привета, но осеклась. Лицо полководца Коммуны было сумрачно, искажено гримасой горя.

— Мы погибли, — сказал он.

— Нет! — убежденно ответила ему коммунарка. — Нет!

Домбровский перегнулся с коня и протянул ей руку. Через несколько минут, неподалеку, он был смертельно ранен.

— Думайте только о спасении республики, — прошептал он соратникам и закрыл навсегда глаза.

Едва весть о гибели Домбровского разнеслась по Парижу, на Монмартре смолкли пушки. Это канониры и бойцы оставили свои посты, чтобы проститься с любимым командиром. Тело героя Коммуны принесли в ратушу, в ту самую голубым штофом обитую комнату, где обычно заседала Коммуна и столько раз горячо и убедительно выступал замечательный полководец, единственным недостатком которого была чрезмерная отвага. Вдали от родины поляк Домбровский отдал свою жизнь за первую пролетарскую революцию. Как и его друг Врублевский, он считал себя братом и защитником всех трудящихся мира.