Поведение руководителей революционного движения Парижа крайне озадачило и обеспокоило Маркса и его друга.

«Труднее всего, — писал Энгельс, — понять то благоговение, с каким Коммуна почтительно остановилась перед дверьми французского банка. Это было также крупной политической ошибкой. Банк в руках Коммуны — ведь это имело бы большее значение, чем десять тысяч заложников. Это заставило бы всю французскую буржуазию оказать давление на версальское правительство, чтобы заключить мир с Коммуной».

В дни, когда закладывался фундамент Коммуны, были допущены и другие непоправимые политические просчеты. Группа мэров явилась в ратушу, и один из них задал Варлену вопрос:

— Что вы, собственно, хотите? Удовлетворитесь ли вы все согласием на выборы нового муниципалитета?

Варлен ответил, не задумываясь:

— Да, мы хотим избрания Коммуны, как муниципального совета. Но этим еще не ограничиваются паши требования, и все вы это прекрасно знаете! Мы хотим коммунальных свобод для Парижа, уничтожения префектуры полиции, права для Национальной гвардии самой выбирать всех своих офицеров, в том числе и главнокомандующего, полного прощения неоплаченных квартирных долгов на сумму меньше пятисот франков и пропорционального снижения прочих долгов за квартиру, справедливого закона об уплате по векселям; наконец, мы хотим, чтобы версальские войска отошли на двадцать миль от Парижа.

Муниципальные власти резко и окончательно отказались согласиться даже на такие весьма умеренные требования. Реакционеры разных мастей вопили, что они не признают Центрального комитета и единственной законной властью для них в Париже является собрание мэров и прежних депутатов. До глубокой ночи, пять часов подряд, шел отчаянный спор между представителями Центрального комитета и мэрами. Варлен, но ложившийся спать уже несколько ночей, вконец измотанный, не заметив хитроумной ловушки, уступил с незначительными оговорками. Выйдя из прокуренной, душной комнаты и придя в себя на свежем воздухе, в тиши безлюдной улицы, он тотчас же понял, что оступился. Придя к товарищам, он назвал свое поведение ошибкой и предложил ответить на притязания мэров и депутатов отказом. Но ничего так и не было сделано.

Варлен, как и многие парижские пролетарии, был все еще в плену пагубных иллюзий, порожденных естественным патриотизмом. Страну окружали немецкие войска. Многие революционеры боялись повредить родине, развязав братоубийственную гражданскую войну в столь трудную пору, когда враг стоял на подступах к столице. Они не понимали, что Тьеру и французской буржуазии Бисмарк и его армии были значительно ближе и дороже, нежели французские пролетарии. Нет ничего более беспощадного, чем ненависть классового врага.

Очень скоро для Варлена и его единомышленников настала пора прозрения. Но многое было уже непоправимо упущено. Тем не менее управление Парижем принадлежало трудящимся. Коммуна впервые в истории являла миру подлинное народовластие.

Жан Сток с несвойственной ему суровостью требовал, чтобы Жаннетта и Катрина не принимали участия в быстро растущем женском движении, не посещали стихийно появившихся клубов, не учились там перевязывать раненых и управляться с оружием. С той поры, как подростком в 1848 году Жан вынес окровавленную, тяжело раненную Жаннетту с баррикады, он считал революционную борьбу делом мужчин. Попросту он боялся за жизнь жены и сестры и хотел уберечь их от опасности, удерживая дома.

— Что бы вы ни говорили, а для вас это опасно, — упрямо твердил он, видя, что Жаннетта и его сестра одеваются, чтобы вместе с Лизой Красоцкой отправиться в клуб. — Я не могу быть спокоен на своем посту из-за вашего сорочьего собрания. Вы мешаете нам, мужчинам, спокойно защищать революцию.

— Всякие я видывала сорта мужского эгоизма, но вам удалось вывести новый вид. Не хотите, оказывается, беспокоиться? Жаннетта и Катрина не дети и не вещи, — запротестовала Лиза.

Жаннетта, лукаво улыбаясь, завязывала в это время ленты капора под подбородком.

— Дайте ему высказаться, госпожа Красоцкая, — попросила она.

— В таком случае я действительно выложу вам свои мысли на этот счет. И обдумывал я их не одни раз, а поэтому уверен в своей правоте. Женщине самой природой велено быть при доме, вносить в него уют, тепло. Ее дело смягчать нас и не противоречить, жить сердцем, а не сухарем-разумом. Мужчина, по-моему, в мир пришел работником и воином, а женщина — только его подругой, хранительницей очага. Она первая сказала слово «мир», и хвала ей за это.

— Вот потому, что ты сказал, нам и надо немедленно идти, — твердо заявила Катрина, направляясь к двери.

— Нет, дай ему все сказать, — остановила ее Жаннетта. — Он сегодня речист, как, бывало, шарманка Ламартин. Нынче так красиво и гладко и не говорят уже больше.

— Нечего ухмыляться. По-моему, женщина мужчину-зверя сделала человеком. Она — основа цивилизации.

— Ученые объясняют все по-иному. Этак вы и Еву припомните. Но ведь она же совратила Адама, — заулыбалась Лиза.

— Женщина вдохновила первого поэта, художника, музыканта. Я сам читал об этом, — заупрямился Жан.

— Чепуха! Все создал труд, руки, горб человека. А женщина вовсе не всегда и но у всех была нарядной игрушкой. Вы рассуждаете, как истый прудонист, — холодно заявила Лиза. — Прудон провозгласил, что место женщины в семье. Незачем называть себя последователем учения Маркса.

— Ну, пусть так, может, я и не прав. Вы ученее меня, конечно, но не станете же вы отрицать, что именно женщина родит и растит детей. Хватает ей дела на свете. Я ведь не мешаю Жаннетте и Катрине читать, учиться. Наоборот. Чем могу, помогаю, но назначение женщины — беречь семью, холить…

— Мужа, — воскликнула весело Катрина.

— Скажите-ка вы, деспот, откуда же тогда взялись отряды амазонок, не только в древней истории, но и в первой революции? — напомнила Лиза.

Она хотела рассказать о матриархате и легендарных воительницах древненемецкого эпоса, но воздержалась, чтобы не помешать дальнейшему спору и дать друзьям высказаться. «Все эти люди живут сейчас сердцем. Тем лучше», — подумала она, догадавшись, что Жан, предвидя тяжелую кровавую борьбу, не хочет подвергать женщин смертельной опасности.

— Не хочу я знать о женщинах-солдатах. Были такие. Сам видел в детстве. Одно мне ясно — мужчина и женщина различны по самой своей природе. Вот пример. Лотом ездили мы с Жаннеттой в Медон и гуляли по полям. Стоило ой увидеть васильки, и, право, она начинала плясать и радоваться, как младенец, пока не наберет букет этих сорняков. Для нее это цветок, а для меня вредное растение, которое надо выполоть.

Все три женщины громко рассмеялись.

— Чудак же ты. Восстал против цветов, на красоту осерчал. Вот тоже жалкий признак мужественности. Повелители наши, это вы выстроили тюрьмы, выдумали плаху, гильотину, кандалы, вериги, войны, — поддразнивала брата Катрина.

— Пусть так, и все же ваше дело не ружья, а корыта, сковороды, чугуны.

— Ты смеешь говорить мне такое?! — вдруг сильно побледнев, вскричала Жаннетта и грозно двинулась к мужу. — Нет ничего более жалкого, неблагодарного и тяжелого, чем труд домашней хозяйки. Целые дни точно таскаешь воду в решето. Ничего не остается, кроме усталости, огрубевших рук и морщин. Уберешь, бывало, квартиру, точно вылижешь пол языком, и вот пришли люди, ушли, и снова везде пыль и грязь. Стряпаешь, обжигаешься, и, глядь, уже снова на столе грязные миски, жбанчики и кастрюли. Вертишься как юла, а нет следа от твоего старания и постоянной потуги. Ничегошеньки нет. Да я бы женщине-домохозяйке, рабе кухни и дома, памятник воздвигла. Но теперь настало другое время, и не только для тебя, но и для меня.

— Вы правы, Жаннетта, — сказала Лиза.

— Я для революции не чужая, — снова зажглась гневом Жаннетта.

Она сорвала с себя кофточку и обнажила плечо и грудь, изуродованные глубокими рубцами от ран, полученных в июне 1848 года. Это она, Жаннетта, выхватила тогда багровое знамя, выпавшее из рук убитого мужа, и подняла его над баррикадой.