— Ёшка... Скажи всем... Каип Ияс... плохо жил... Умирал хорошо...

Голова Каип Ияса бессильно откинулась набок. В его неподвижных глазах отразился неяркий блеск ночного неба.

Снизу, от подножия сопки, все еще доносились редкие выстрелы и команды. Затем все стихло. В ауле кто-то проскакал по улице, послышался громкий голос: «Где майор Карачун?» Снова цокот копыт, уже ближе к сопке.

К склонившемуся над трупом Каип Ияса Кайманову подбежали Карачун, Скрипченко, еще несколько пограничников.

— Яша, жив? — Это спросил Карачун.

— Жив. Шарапхана взяли?

— Взяли, дорогой, взяли. Сам-то не ранен?

— Нет. Каип Ияс погиб. Где Шарапхан?

— Увидишь потом. Будешь на допросе. Сейчас не время. Не все у нас закончено, главное впереди. Слушай, Яша, наберись еще сил, побори свою проклятую малярию. Галиев только что передал... Ты слышишь меня? За Мордовцевым все это время велось наблюдение. Он выехал из города сюда на двуколке, наверное, за радиостанцией и оружием. Уже к аулу Ак-Кая подъезжал да унюхал, старая лиса, оцепление, повернул коня, сейчас гонит обратно. Мы должны успеть раньше. Наверняка у него дома что-то есть. В собственном логове с поличным и возьмем. Без тебя все будет сложней, можем людей потерять. Так ведь просто в дом не войдешь.

Спустя несколько минут Яков сидел в машине коменданта. В ушах еще звучало последнее распоряжение Карачуна, отданное на сопке, где погиб Каип Ияс: «Шарапхана доставить в госпиталь. Каип Ияса похоронить, соблюдая обычай, на мусульманском кладбище!»

«Уважение к живым начинается с уважения к памяти мертвых», — вспомнил Яков одну из заповедей Карачуна.

Откинувшись на спинку сиденья, придерживаясь за боковой поручень, когда машину особенно встряхивало, он смотрел, как свет фар выхватывает то камень, то куст, то скалистую стену у самой дороги.

Тяжкие раздумья одолевали Кайманова. Нелегко, ой, как нелегко ехать с вооруженными людьми в дом родной матери. Казалось бы, все правильно, никто лучше его не знает расположение комнат в доме отчима. А кто, кроме него, может беспрепятственно войти в этот проклятый дом, столько лет державший в плену его родную мать? Правильно и то, что нельзя ей было оставаться столько лет между двумя мирами. Все равно рано или поздно она должна выбрать между сыном и своим вторым мужем. Но мать остается матерью. Она дала ему жизнь, а он едет с обыском в ее дом, едет арестовывать близкого ей человека. Как все запутанно и сложно!

Попетляв по ночным улицам города, машина подъехала к дому с жестяным петухом на трубе. У ворот, ведущих на задний двор, Карачун и Яков увидели при свете карманных фонарей след только что проехавшей двуколки. Они обошли дом. Затем Яков один направился к парадному крыльцу. Словно в полусне остановился у знакомой двери, постучал.

В окне мелькнуло бледное лицо матери. Она почему-то долго не выходила. Наконец послышались ее шаги:

— Яша, ты, что ли?

— Откройте, мама.

— Что так поздно?

— Откройте, сейчас скажу.

Щелкнул засов, звякнул крючок. В то же время Яков услышал неясный шум в глубине дома. Хлопнула кухонная дверь.

«Флегонт приехал. Он в кухне!»

Яков проскочил в одну комнату, затем в другую. Рванулся в кухню. Знал, что мать идет вслед за ним. Мордовцева в кухне не оказалось: «Значит, догадался, успел уйти ».

Прислушавшись, он вдруг различил знакомое шипение — звук горящего бикфордова шнура. «Дом заминирован. Флегонт одним махом решил замести все следы, не считаясь с тем, что погибнет и Глафира Семеновна, мать. Но где мина?»

В страшном волнении он стал осматривать стены, пол, потолок. Шипение доносилось от кухонной плиты. Но ни в топке, ни в духовке, ни в водогрейном котле ничего не было. Перед топкой окрашенный железный лист. Шляпки гвоздей почему-то не закрашены. Наклонившись, Яков явственно уловил запах порохового дыма. Схватил с полки тесак, поддел концом лист железа. Тот неожиданно легко приподнялся. Под ним — квадратное отверстие, в которое свободно мог пролезть человек. Спустился в подполье, при тусклом свете спички увидел тянущийся к ящику с аммоналом белый шнур. Рванул его, отбросил в сторону. Когда стал выбираться, что-то грохнуло, ударило его в спину.

Мгновенно обернувшись, увидел в выбитом оконном проеме Флегонта. Выстрелить не мог: между ним и отчимом оказалась мать. Мордовцев вскинул руку.

— Не стреляй! — резанул уши истошный вопль матери.

Один за другим прозвучали два выстрела. Вспышки ослепили Кайманова. Одновременно он почувствовал удар в грудь.

Мать вздрогнула, судорожно вздохнула и молча стала оседать на пол. Яков попытался было поддержать ее, слышал, как она хватала ртом воздух, силясь что-то сказать, но и сам упал... Последнее, что увидел, — лицо склонившегося над ним Карачуна.

ГЛАВА 8. В ГОСПИТАЛЕ

Очнулся он от озноба, который вскоре сменился жаром. Белые стены, окно, тутовое дерево за ним — все застлал горячий красный туман. В ушах стоял непрерывный мучительный звон, наплывавший волнами. Чудилось, что по раскаленной пустыне один за другим идут багровые от зарева заката верблюды. На их шеях гремят колокола. Раздаются крики погонщиков. И снова непрекращающийся тягучий звон, раскалывающий голову. То проваливаясь в темноту, то снова приходя в себя, он силился понять, где находится и что с ним происходит.

«У-ху-ху-ху-ху», — донесся словно из-под земли до боли знакомый крик.

Почему он слышит этот крик лишь тогда, когда болен, когда ему особенно тяжко? Все реже и реже замечает то, что было так близко в детстве и юности: быстрый полет стрижей, щебет птиц, цокот копыт архаров и горных козлов, рев леопарда.

Откуда-то из темноты выплывает перекошенное злобой лицо Флегонта. Раздается крик матери: «Не стреляй!» Гремит выстрел. Мать без стона опускается на пол. Одну картину кошмара сменяет другая... Они с Федором Карачуном сидят в засаде. Федор зажигает спички, клянет черепах. Черепахи вырастают вдруг до размеров огромных валунов, все громче шаркают жесткими роговыми панцирями по плитняку. Но это уже не черепахи, а контрабандисты. Их много. И каждый наступает ногой ему на грудь. За ними вереницами тянутся через раскаленную пустыню багрово-красные верблюды. Они все идут и идут, переступая через него. Он видит их освещенные солнцем, презрительно оттопыренные губы, полузакрытые глаза, изогнутые шеи, густую шерсть на груди и у основания ног. На шее у каждого верблюда тяжелый медный колокол. Колокола задевают его, бьют по голове, оглушают звоном. Нет ему никакого спасения от этого тягучего огненно-красного гула. Он знает, что звуки не могут быть цветными. Но кроваво-красный звон колоколов застилает глаза, настигает, обволакивает, душит...

...С бешеной скоростью крутятся колеса машины, ревет мотор. Снова гремят выстрелы... Словно подкошенная, оседает на пол мать...

В короткие секунды просветления, когда ветер относит куда-то в сторону тягучий звон, снова слышится, как зловещее пророчество, трогающий за душу крик горлинки: «У-ху-ху-ху-ху... У-ху-ху-ху-ху...»

Он открыл глаза, увидел встревоженное лицо Ольги, склонившейся над ним, белые стены комнаты. За окном листья тутовника, ослепительно яркое голубое небо.

Почему у него забинтована грудь?

Руки, лежащие поверх белоснежной простыни, кажутся безжизненными, землисто-серыми. Подумал: «У матери сейчас такие же мертвые руки». С силой разнял сцепленные на груди пальцы. Оказалось, чтобы разнять их, совсем не требовалось усилий. Руки будто сами разлетелись в стороны, ударились о сетку кровати. Нестерпимая боль пронизала грудь, схватила за горло. Со стоном повернул голову на подушке. Когда снова открыл глаза, увидел устремленный на него взгляд Аликпера. Рядом с койкой Аликпера, опустив голову на руки, сидела его жена.

— Салям, Ёшка, — торопливо, даже с какой-то бравадой сказал Аликпер.

У Якова сразу как будто прибавилось сил. «Аликпер, друг!» — хотел крикнуть он, по из горла вырвался только сдавленный хрип.