Вечерние горы отражались в багряной поверхности дождь-ямы. Замерла темно-зеленая трава вокруг столь желанной здесь воды. Лучшего места для отдыха не придумаешь: деревья дают тень, а вода — самое дорогое в горах, — вот она рядом: свежая, чистая, бери сколько хочешь. Да и видимость во все стороны на много верст, никто не подойдет незамеченным, не застанет врасплох.

Карачун вернулся к костру, принялся помогать Аликперу нанизывать на шампуры кусочки мяса. Жилистый, длинный и медлительный Шевченко, изредка бросая взгляд на Якова, увлеченно рассказывал:

— Я аж до цього року по тым скаженным кручам з молытвою йиздыв. Зализу на коняку, ухватюсь за шияку тай и думаю: пронесы ж ты мэнэ, господи, пушиночкою по тым кручам, не дай загынуты молодой жизни. Як шо, гэпнусь з переляку, так тикэ з конякой, бо як клещук за грыву дэржусь. Помолюсь, зажмурюсь и пускаю коня: хай идэ, куды хочэ, вин найкраще знае!..

По легкой усмешке, блуждавшей на тонком горбоносом лице Аликпера, Яков понял, что он уже не первый раз слышит рассказ Шевченко.

— Раз поихалы з начальником на Асульму, — продолжал пограничник. — Скалы там стиной стоять, аж до самого нэба. Козла або архара и то туды не загонышь. Ну, думаю про начальника: брешешь, на ту стинку не пийдэмо. А оцей турок, — ткнул он шампуром в сторону Аликпера, — на самисенькой кручи, як та муха, идэ, ще й писни спивае. Ой, мамуся риднэнька, так шо ж то за людына: йидэ, ще й спивае!..

Шевченко и Аликпер смеются. Багровый свет зари ложится бликами на их медные лица, окрашивает багряными отблесками белки глаз, белые зубы.

Якова безотчетно тревожат отблески заката. Он понимает: говорит Шевченко о бесстрашии Аликпера для него. Но Яков почему-то не может сосредоточиться на рассказе. Из груды дров он выбирает самый толстый сук и легко, с хрустом ломает его, подбрасывает в огонь. Силой природа его не обидела. Но что он может показать, кроме силы, этим умелым людям?

— Кончай разговоры! — скомандовал Карачун. — Давайте, хлопцы, за работу! Делай, как я!

Он выхватил из костра шампур с зажарившимися, аппетитно пахнувшими кусочками мяса, развернул сверток с пирогами, уложенными Светланой в вещмешок.

Теперь Яков почувствовал, что проголодался. Никогда, казалось, он не ел такого вкусного шашлыка, таких пирогов... Шевельнулась мысль об Ольге, оставленной им среди незнакомых людей. Но там — Барат. Он лучше родного брата позаботится о ней.

Замерли вечерние горы. В нескольких шагах от костра мирно паслись кони. Багровый закат кровавой лужей разлился по зеркальной поверхности дождь-ямы.

ГЛАВА 5. БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

— Ну, яш-улы, — по-курдски уважительно обратился к Кайманову начальник заставы, — расскажи о себе: где жил, почему решил на границу вернуться?

Что мог рассказать Яков? Все эти трудные годы, проведенные в Лепсинске, не очень-то просто вспоминать. Но рассказать о себе, конечно, надо.

— После расстрела беляками отца поехали мы в Лепсинск, — начал он. — Устроились на квартиру к церковному сторожу. Мать стирала белье на богатеев. Я тоже стал подрабатывать. То у одного казака на хлеб подшибешь, то у другого: дров там наколешь, воды натаскаешь.

Начали кое-как обживаться на новом месте. И вот заявляется к нам в сторожку казак Дауганского казачьего поста Кандыба. Сволочь из сволочей. А, говорит, большевистские выродки, и здесь вы объявились? На нем батянины сапоги и брюки...

Кайманов замолчал, вновь и вновь переживая подробности минувших событий. Наглая пьяная рожа казака, с обкуренными желтыми усами лезла в глаза. «Шо смотришь? — слышит Яков хриплый голос Кандыбы. — Признал, говоришь? Ну и хрен с тобой, что признал. Батьку твоего пришили и тебя пришьем!» С тем и ушел.

Якову неожиданно повезло. Богатый казак с соседней улицы сам пришел нанимать его вскопать огород. Назначил такую плату, что отказался бы только дурак. Ему почему-то приспичило все сделать в один день: «Хоть до полночи копай, а закончи сегодня». К концу дня даже фонарь «летучая мышь» на треногу подвесил. Сам несколько раз приходил смотреть, как идет дело, треногу переставлял. Да и уж очень ласков был с работником. Прежде за лепсинскими казаками такого не замечалось.

— Больше не могу, завтра докончу, — взмолился Яков. — Мозоли полопались, красная юшка течет.

— А уговор? — вкрадчиво напомнил хозяин. — Вскопаешь — сразу расчет. Не вскопаешь — копейки не дам.

И Яшка, чуть не плача от усталости, вскопал тот проклятый огород. Домой бежал, спотыкался, едва не падал. Предчувствие беды томило его. Возле сторожки чуть не столкнулся с пьяным Кандыбой. Отворачиваясь от ветра, тот закуривал. Огонек спички выхватил из темноты лихо закрученный ус, жмурившийся глаз. Ослепленный светом спички, Кандыба прошел мимо, не заметив Яшку. Донеслась пьяная брань. Адресовалась она «проклятым большевикам». Казак грозил кому-то расправой. Яков опрометью бросился домой. Мать долго не открывала. Только когда Яшка поклялся, что с ним никого нет, впустила. Едва переступил порог, закрыла дверь на засов, обняла сына, словно искала защиты.

— Яшенька... погубит он нас... Кандыба проклятый... В дверь ломился... Не пустила его, так он доносить пошел.

В комнате все разбросано, на кровати и табуретке узлы с пожитками. Яков бросился к печке, достал из-под половицы заряженный самопал, метнулся к двери. Мать еле успела схватить его за рубаху:

— Не пущу! Убьет!

Яшка молча рванулся, выскочил за дверь.

Догнал Кандыбу у околицы. Долго шел за ним, не решаясь что-либо предпринять. Крупная дрожь сотрясала все тело. Несколько раз поднимал он самопал, но стрелять в спину не мог.

Впереди — хутор. Яшка понял: Кандыба идет именно туда. Еще немного — и будет поздно. Тогда Яков поднял камень и бросил в спину Кандыбе.

Тот выругался, обернулся.

Светила луна, но Яшка не различил выражения его лица. Видел только настороженно пригнувшуюся фигуру.

— Кто?

Яшка вышел на середину дороги, поднял самопал. Кандыба, видно, не узнал его.

— Молись богу, бандит, — торжественно сказал Яшка, все оттягивая момент, когда надо будет стрелять.

Кандыба не стал молиться. Мгновенно отскочил в сторону, вскинул руку с наганом. Грохнул выстрел. Пуля просвистела где-то совсем рядом. Пьяный Кандыба промахнулся...

В тот же миг нажал на спусковой крючок своего самопала Яшка...

Так и не узнали тогда, кто вогнал Кандыбе в живот самодельную картечь. Нашли его раздетым в полуверсте от хутора, куда, как говорили, похаживал он к знакомой вдове. Только и установили, что стреляли из самопала. А мало ли в те годы было самопалов! Кандыбу отвезли на тачанке в лазарет. Не приходя в сознание, он умер.

Всю ночь, как живого человека, оплакивали Яшка и мать снятые с бандита отцовы брюки и сапоги. А потом все закопали в церковном саду, будто во второй раз простились с дорогим человеком. Сами в тот же день перебрались на другую окраину Лепсинска. Церковному сторожу сказали, что уезжают совсем.

О случае с Кандыбой Яков не стал рассказывать Карачуну. Горе свое они несли с матерью вдвоем. Годы прошли, горе осталось, гнев остался, ненависть осталась.

...Через Лепсинск шли части белогвардейских генералов Дутова, Щербакова, подходили анненковцы. Заикнись кто тогда, что в домишке на окраине живет семья большевика, в два счета на сук бы вздернули...

— А потом поселился рядом с нами белогвардейский полковник, — устремив неподвижный взгляд в догоравший костер, продолжал Яков. — Занял в доме комнату. Сам хоть и при усах, бакенбардах и лицом тоже чистый, а на беляка не похож. Через два дома от нас офицеры стояли. Там каждый день пьянка, а у полковника тихо... И побыл-то недолго, всего две недели, а в памяти на всю жизнь остался.

Лицо полковника показалось Яшке знакомым, но он так и не мог вспомнить, где видел его прежде. Френч у полковника был самый настоящий, из дорогого сукна. И погоны настоящие. Повесит, бывало, он френч на стул, сам выйдет куда-нибудь, а Яшка подойдет и нюхает: здорово духами и дорогим табаком пахнет. Хорошо им по соседству с тем полковником было: то сахару даст, то солдатскую гимнастерку подарит, чтобы мать Яшке перешила. А однажды пришел и сказал: «Пойдем-ка, Яша, со мной!» Мать успокоил: долго, мол, не задержу. Пришли они с Яшкой в богатый дом. Там офицеры в карты резались. Подсел к ним и полковник, какие-то непонятные Яшке разговоры вел, где, какие части, куда идут, с кем воюют. «Ну, — говорит, — Яша, бью по банку на твое счастье». Ударил — и выиграл. Матери дома половину выигрыша отвалил. То-то они с матерью удивились! Уж стали бояться за полковника, как бы не случилось чего. А о деньгах молчок, никому ни слова. По копеечке тратили.