На этом разговор был окончен, и мальчик покинул комнату, оставив ошеломленного Ивана в одиночестве размышлять над смыслом сыновней мудрости.
Ко дню рождения Никодима Иван решил не покупать подарок наугад, а спросить сына, что ему нужно. Иван готов был даже раскошелиться на велосипед, хотя для этого пришлось бы одолжить денег и на выходных ехать в областной центр, потому что в Красном велосипеды не продавались. Но Никодиму велосипед был не нужен.
— Книги. Много. Только не детские, — такой у мальчика оказался заказ.
Почти два года назад, когда Иван только начал постигать науку ухода за ребенком, он, не зная, какие игрушки для какого возраста предназначены, купил Никодиму кубики, пару погремушек и книгу сказок с картинками. Погремушки Никодим забросил в дальний угол и больше к ним не прикасался, из кубиков выстроил пирамиду и тоже про них забыл, а вот сказки листал частенько. Иван нередко заставал сына, лежащим на полу с открытой книгой, и думал, что Никодиму нравятся пестрые иллюстрации, поэтому покупал детские книги и дальше. Но Никодим не просто рассматривал картинки, он читал, потому что умел читать всегда.
— И можно не ждать дня рождения, — добавил мальчик, — это условность. Твои я все прочитал.
— Какие мои? — удивился Иван, потому что к художественно литературе был не приучен, а книги, которые у него были, являлись справочниками по технологиям контроля качества металлов, или очистки сплавов от примесей.
— Твои. Книги. Про. Железо. — Никодим произнес это раздельно, чтобы Иван осознал глубину своей глупости, раз не помнит, какие у него имеются книги.
— Справочники по технологии! — опешил Иван. — Что же ты там понял?
— Все они далеки от истины. Купи что-то поинтересней.
Ивану ничего не оставалось, как отправиться в книжный отдел универсама и удивить продавщицу, сгребая со стеллажа все книги подряд и набивая ими авоську, словно это не литература, а картошка.
С момента разговора о смерти Веры Семеновны, вплоть до дня рождения сына, Иван отчаянно пытался примирить в голове непримиримое. Его сознание требовало объяснение происходящего, иначе грозило сломаться, а Иван не хотел повторить участь своей супруги, — сумасшествие пугало его даже больше, чем смерть, потому что было куда непонятнее, чем смерть. А странности Никодима все прибавлялись в числе, вот и эта катавасия с книгами, — чего же ждать дальше?.. Наконец, под горой бесполезной и хаотичной информации память Ивана отыскала два спасительных термина, а вслед за ними пришел и намек на решение проблемы. Первый термин был «феномен», второй — «вундеркинд», и насколько Иван помнил, оба слова были как-то связаны с наукой. Отсюда и решение появилось: сына требовалось показать специалистам, вернее, доктору Чеху, потому что никого ученее в городе больше не было.
Иван отправился в поликлинику, три часа прождал аудиенции, и когда ее получил, вывалил на Антона Павловича все, что накопилось в нем за последние два года, начиная с религиозных сумасбродств Марии с последующим ее исчезновением, и вплоть до прочтения специализированных справочников двухлетним ребенком. Получился скомканный, сумбурный и бессвязный бред. Доктор Чех в очередной раз отметил в мыслях, что ПГТ Красный нуждается в психиатрической клинике больше, чем в продовольствии, грустно вздохнул, спросил:
— Скажите, голубчик, вы кроме алкоголя что-нибудь употребляете?
— Чего? — не понял Иван.
— Может, бензин нюхаете, или пару пшиков дихлофоса в пиво, а?
— Зачем это? — Иван оторопел.
— Для удовольствия, я полагаю. А как с грибочками? Уважаете?
— По осени хожу иногда. А что? Маслят там, лисичек…
— А мухоморами не балуетесь часом?
— Да что я — лось, что ли!
— Кто знает… Зерна дурмана? Нет?
— Это чего такое?
— Ну а алкоголь в каких количествах?
— Ну бывает портвешку возьму… — Иван смутился.
— И давно?
— Да как сын родился, а жена того… тронулась… нервы ж ни к черту. Но вы не подумайте, я не больше ноль семь!
— В запое сколько дней пребываете?
До Ивана, наконец, дошло. Он обхватил голову руками, печально вздохнул и вдруг заплакал.
— Ну-ну, полноте, голубчик, — попытался его утешить Антон Павлович, впрочем, не сильно удивившись реакции посетителя, потому что наблюдал пациентов с белой горячкой на своем веку предостаточно. Были такие, что и кукарекали, и медведем ревели и с духом товарища Берии разговаривали. — Я вам выпишу порошочек, он нервы поправит, однако с зеленым змием надо завязывать. Надобно, голубчик, иначе можно в гроб сыграть и не заметить.
— Доктор, да я ж не за себя! Я ж хочу, чтобы вы на сына посмотрели! Два года пацану, а говорит так, словно он профессор какой. Да при этом жестко так, словно по щекам хлещет. Мои справочники по металлам прочитал, это в два года то!.. Боюсь его. Я и пью то на ночь, чтоб кошмары не мучили… Посмотрите его, а? Мож у него отклонение какое? Мож это вылечить можно?
Доктор Чех задумался. Что-то было в словах Ивана, не вписывающееся в рамки белой горячки. В конце концов, контролер Староверцев просил всего лишь о медицинском осмотре сына, что, с любой точки зрения выглядело вполне здраво, и говорило о посетителе, как о заботящемся отце. Антон Павлович согласился:
— Что ж, не вижу причин отказывать в осмотре. Приводите вашего мальчика.
Антону Павловичу в жизни не повезло один раз, хотя для одного человека всего одна неудача… — такое можно считать везением, учитывая, как крупно не подфартило в начале века всем народам СССР одновременно. Впрочем, отдельным баловням судьбы удавалось оставаться на плаву, и даже радоваться жизни, и сам Антон Павлович до тридцати лет относился к таким счастливчикам. Но затем судьба его сделала резкий вираж, навсегда изменив не только карьеру, но и личную жизнь.
Антон Павлович родился 3 января 1919-го года в Харькове. Своего отца Павла Романовича он помнил только по воспоминаниям матери, потому что уже 2-го июля того же 1919-го Павел Романович был взят в плен и приговорен к смертной казни через расстрел полевым судом Деникинской армии. Два дня спустя белогвардейцы приговор в исполнение привели. Вместе с Павлом Романовичем казнили еще двадцать девять коммунистов. Ходили слухи, что приговоренные, все как один, глядя в стволы наведенных на них винтовок, пели Интернационал. Железные были мужики, верили в светлое будущее.
У белогвардейцев были причины недолюбливать коммуниста Чеха, потому что Павел Романович отличался упорством и идейностью, — недопустимое сочетание в такое взрывоопасное время. Павел Романович был активным деятелем профсоюза «Металлист» и участвовал в выпуске Харьковской «Искры» — первой коммунистической газеты Украины с бесхитростным названием «Пролетариат». Без него не обошелся ни один митинг, ни одна забастовка, с его непосредственным участием организовывались Красные военизированные дружины и проводилась национализация предприятий. Мать Антона Павловича Алевтина Васильевна рассказывала, что муж ее был натурой кипучей и деятельной. По ее словам, Павел Романович и в самом деле верил, что человек может быть вершителем собственной судьбы, и даже судьбы народов, но при этом задумчиво добавляла: «революция Павлику дала кое-что и в личное пользование». Юный Антон не очень понимал, что именно дала Революция отцу в пользование, так как никаких материальных излишеств семья Чеха не имела, и разобрался в этом только много лет спустя, когда мать скончалась, а сам он был студентом Харьковского медицинского училища.
Перед смертью Алевтина Васильевна поведала сыну, что ее девичья фамилия на самом деле не Петрова, и родители ее не Псковские служащие, но является прямой наследницей известного купеческого рода Громовых, и у деда Антона было двенадцать барж и два парохода, которые возили по Волге лес, зерно, пушнину, рыбу и благосостоятельных бездельников. В 1917-ом Василий Громов хоть и знал о неспокойной обстановке в обеих столицах, все же отбыл в Петербург, так как дело свое всегда ставил превыше прочего, в данном случае даже превыше элементарной осторожности. Купец Громов угодил в эпицентр революции, взбешенная толпа его буквально разорвала где-то на Невском («Вон он, вон! Морда купеческая! Ну что, напился кровушки пролетарской?!»). Так Революция пришла в дом Алевтины Васильевны, — с парадного входа, вышибив ногою дверь. Чуть позже имущество Громовых было национализировано, мать Алевтины Васильевны и два брата — расстреляны, потому как имели наглость возмутиться против процесса «национализации», который иначе, как вооруженным грабежом и назвать было трудно. Сама Алевтина, тогда девятнадцатилетняя девушка, была вытолкана матерью за дверь потайного лаза, который семья Громовых обустроила по причине смутного времени, выскользнула на задний двор, и, глотая слезы и ужас, что есть духу кинулась прочь. Отдалившись метров на двести, она услышала кашель «Маузера», поставивший крест на роду Громовых. Домой Алевтина Васильевна больше не возвращалась.