— Сандра как раз делает священную воду — она нарочно приказала собрать воду, которую вчера использовали для тушения жертвенного огня, но туда для очищения нужно непременно положить какой-нибудь серебряный предмет.

— Мало в нашем доме, что ли, других серебряных безделушек? Нет, надо непременно раздевать мою вишенку… — начала было Диодора, обращаясь куда-то в пространство и лишь одним подслеповатым глазом косясь в сторону Сапфо.

— Сделай, как я сказала, — настояла Сапфо. — И скажи Клеиде, что я вскоре верну ей браслет, просто я забыла про просьбу Сандры о браслете. Наверное, я тоже старею, Диодора, и теряю память…

Сапфо нарочно так сказала, чтобы услышать горячие возражения старой служанки, но та только молча покачала головой и с пониманием вздохнула.

— Сегодня выдался безумный день, Диодора, — придумала Сапфо еще одно оправдание. — На редкость суматошный день, и я, наверное, впервые в жизни мечтаю, чтобы время побежало быстрее и поскорее унесло его с собой.

Глава десятая

ХИМЕРЫ

Но странные события «безумного дня» не собирались прекращаться, а наоборот, словно набирали новую силу.

Уже под вечер Сапфо вдруг услышала, что за стеной, в комнате Глотис, раздались какие-то раздраженные крики и ругань, и поспешила туда, чтобы узнать, в чем дело.

Картина открылась вовсе не из приятных.

Совершенно разъяренная Глотис, как маленькая фурия, стояла посередине комнаты, держа в руках осколки, топала ногами и кричала на Гонгилу, которая сидела, в страхе закрыв лицо руками.

— Ты только погляди, Сапфо! — возмущенно выкрикнула Глотис, заметив замершую в дверях Сапфо. — Нет, ты только погляди на эту негодяйку: она разбила мою любимую вазу! Никто даже не представляет, Сапфо, сколько я вложила в нее труда и души! И вот, вот что от нее теперь осталось!

— Но я же не нарочно… — проговорила Гонгила, открывая заплаканное лицо. — О, я случайно, Глотис, ты же знаешь.

— Но мне от этого вовсе не легче, — сказала Глотис жестко. — Ведь это была та самая ваза, Сапфо, где я изобразила тебя, разговаривающей с Алкеем, и не удалось сделать что-то похожее… А, что теперь напрасно говорить. Нет никого на свете меня несчастнее.

Вот с этим Сапфо могла поспорить — вид Гонгилы, втянувшей голову в плечи, говорил о том, что ей сейчас гораздо хуже, чем подбоченившейся, гневной подруге.

— Но, Глотис… — снова принялась бормотать что-то в свое оправдание Гонгила.

— Молчи, а ты лучше молчи теперь! — снова с новой силой разъярилась Глотис. — И это все оттого, что ты повсюду трясешь своими тряпками и нитками. Вот и теперь, Сапфо, она неловко махнула какой-то накидкой. Лучше бы ты, Гонгила, вышивала крестиком носовые платочки, в которые потом будешь собирать свои слезы. И не гляди на меня так!

— О, нет, я не гляжу, — снова закрыла лицо руками Гонгила.

— Вы думаете, мне жалко своих ваз? — воскликнула Глотис, обращаясь к по-прежнему молчащей Сапфо. — Нет, Сапфо, мне жалко именно этой вазы: ведь я хотела ее отвезти и показать Эксекию, который считается самым выдающимся вазописцем нашего времени, и мечтала услышать его слова. А ты, Гонгила, могла бы лучше переколотить все остальные вазы на этой полке, я бы тебя ни словом не попрекнула, и даже сказала бы спасибо, что освободила комнату от лишнего мусора.

Гонгила затрясла головой, наверное, желая возразить, что вовсе не считает вазы, расписанные Глотис, мусором, но та поняла этот жест по-своему.

— Ты мне не веришь, мне? — вскричала в ярости Глотис. — Так вот же, смотри! Вот! Вот!

И Глотис вдруг начала хватать с полок одну за другой свои вазы и с силой швырять их об пол, доказывая, что вовсе не дорожит ни одной из них настолько, как той, что разбила неловкая Гонгила.

Сапфо даже ахнуть не успела, как и та ваза, где были нарисованы бабочки в виде человеческих душ, которые до сих пор не выходили у нее из головы, превратились в груду осколков.

— Перестань, Глотис! — крикнула Сапфо, и из глаз ее непроизвольно брызнули слезы. — А то сейчас я позову слуг и прикажу связать тебя, как буйную! Что за ужасное варварство?

Но Глотис и сама уже одумалась и, тяжело дыша, огромными глазами, которые сейчас у нее, казалось, занимали половину лица, уставилась на подруг.

— Но… я, Сапфо, начала вышивать свадебное покрывало в подарок Филистине, а оно такое большое. И поэтому, когда я приподнялась со скамьи, то — вот… — тихо проговорила Гонгила, а потом поднялась и, всхлипывая на ходу, выбежала из комнаты.

— Ну вот, — растерянно, эхом отозвалась Глотис, оборачиваясь к Сапфо. — Ты теперь хоть отругай меня как следует, Сапфо, от тебя я все вынесу. Понять не могу, что на меня такое нашло? Умопомрачение какое-то. Как? Что с тобой, Сапфо? Ты плачешь? Ты? Из-за меня?..

— Это я во всем виновата. Мне кажется, что в нашем доме поселились злобные керы — богини несчастий, которые несут болезни, гневливость и ведут людей к гибели, — тихо сказала Сапфо, опускаясь на колени и рассматривая то, что осталось от прекрасных «глотисов».

Вместо сосудов, сама форма которых напоминала изгибы человеческих тел, а краски словно излучали тепло, в ее руках были разноцветные острые осколки, что-то вроде мозаики, но из нее нельзя было сложить хоть что-либо стоящее.

Сапфо не выдержала — у нее и так сегодня весь день нервы были натянуты, как струны, — и, пересыпав с места на место пригоршню осколков, вдруг громко, безутешно разрыдалась.

Эти разбитые вазы напомнили Сапфо о своей разбитой судьбе, и особенно — об утраченных стихах.

То, что долгие годы звучало и переливалось внутри нее прекрасной музыкой, тоже оказалось словно кем-то разбитым на мелкие осколки отдельных букв, которые не годились ни на что другое, кроме горестных восклицаний.

— О! Ах! Увы! О, несчастье! — проговорила Сапфо горестно. — Какое несчастье!

— Что с тобой, Сапфо? — не на шутку перепугалась Глотис, которая никогда раньше не видела свою старшую, невозмутимую подругу в таком ужасном состоянии.

— Увы, я знаю: злобные керы теперь не отвяжутся, пока не заполучат в свои когти чью-нибудь жизнь! Увы, теперь непременно кто-то должен умереть, чтобы они успокоились и исчезли из нашего дома. Великие боги, умоляю вас, сделайте так, чтобы это лучше была я, но никто из моих подруг. Прошу вас, сделайте так, чтобы несчастье не коснулось никого из тех, кого я люблю, отдайте керам меня. Всемогущий Зевс! И ты, Афродита — услышьте мою молитву!

— Что ты говоришь, Сапфо! — воскликнула Глотис и, подбежав к Сапфо, быстро зажала ей рот ладонью, перепачканной в цветном лаке. — Нельзя произносить таких молитв ни вслух, ни даже про себя, потому что боги вслушиваются в каждое твое слово и запросто могут исполнить такую ужасную просьбу. Подумай сама, Сапфо, что мы тогда все будем без тебя делать? Что будет с нашей школой? Ведь тогда совсем скоро, без тебя, наше общее счастье распадется, как домик, сделанный из песка на берегу моря, который вдруг без следа слизывает волна!

— Увы… — только тяжело вздохнула Сапфо.

Как раз сейчас ей попал в руку осколок от вазы, где с розового крыла бабочки на нее глядел прекрасный и бесконечно печальный глаз Фаона, и Сапфо так крепко сжала его в ладони, что острые края почти впились ей в руку.

— Я знаю, что говорю, — тихо сказала затем Сапфо. — Это я виновата в том, что в доме появились керы, поэтому я и должна расплатиться — ведь я позволила себе недопустимое и на самом деле не сумела с честью выдержать испытания, которое послала мне мудрая кознодейка Афродита.

— Какое испытание? — не поняла Глотис, но Сапфо словно не услышала сейчас ее вопроса.

— И вот теперь… Теперь она забрала из нашего дома любовь и населила его взаимной злобой, недоверием, обидами, и мы все бессильны что-либо сделать.

— Но… но я не знала, я даже не предполагала, Сапфо, что тебе настолько дороги мои вазы, — изумилась Глотис, по-своему истолковав признание Сапфо. — И обещаю тебе, что сегодня же, прямо сейчас, примирюсь с Гонгилой. Я знаю, она простит меня — у нее ведь очень доброе сердце. И еще я обещаю тебе, что скоро в моей комнате появится в два, нет, в сто раз больше ваз, чем я разбила сегодня! Только не произноси, прошу тебя, Сапфо, своих страшных молитв, а то у меня сразу же холодеют и сердце, и руки.