Песня певца — элегическое воспоминание о подвигах и добродетелях почившего князя — напоминала современникам о подвигах и добродетелях «русского Агамемнона», победителя Наполеона, императора Александра:

Кто же был историческим «прототипом» певца-славянина, обласканного новым князем? Однозначно ответить на этот вопрос затруднительно. Смерть императора вызвала многочисленные поэтические и прозаические сетования, известные Языкову из петербургских и московских журналов[146], но ни один автор не был удостоен внимания нового монарха. Под песней славянина мог пониматься прочувствованный панегирик Александру президента Российской академии наук и восходящей звезды новой русской администрации С. С. Уварова[147]. Ораторский дар будущего министра народного просвещения нашел выражение и в его знаменитой речи о новом государе как современном Петре Великом, прочитанной в Академии наук 20 декабря того же года и заинтересовавшей Языкова накануне написания баллады (из письма к брату от 5 января 1827 года: «Напиши, как происходило торжество столетия в Академии Наук, в присутствии императора и царской фамилии… Да не будет ли напечатана речь Уварова? Если да, то подари меня ею») (Языков 1913: 294). Однако едва ли талантливый бюрократ Уваров мог быть «людям знаком красой вдохновенного гласа». Полагаем, что Языков — в прямом соответствии с сюжетом «Графа Гапсбургского» — имел в виду не поэта и не политика, а духовное лицо, наделенное даром поэтического слова (если у Жуковского священник оказывается певцом, у Языкова — певец священником). Здесь есть две вероятные кандидатуры. 13 марта в императорской усыпальнице панихиду Александру служил петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) (заметим, что в день бунта он безуспешно пытался образумить мятежников: ср. в балладе «словно мятеж усмиряется шумный…»). Между тем ораторские способности престарелого Серафима едва ли соответствуют данной в стихотворении восторженной характеристике.

Вероятнее всего, «прототипом» балладного певца является другой российский первосвященник — красноречивейший молодой московский архиепископ Филарет (Дроздов). Последний произнес знаменитое поминальное «Слово при гробе в Бозе почившего государя императора Александра Павловича» по прибытии тела государя в Москву 4 (16) февраля 1826 года (об этом событии Языков знал от своего брата). В этом слове он, между прочим, упоминает о скорби русских князей и княгинь (ср. мотив княжеской скорби в балладе Языкова): «Что принесло нам величественное шествие? — Что нашло наше ревностное сретение? — Одно мертвенное, оставшееся от безсмертнаго. Да плачет вновь весь Иуда и Иерусалим, весь народ и Град престольный! Да глаголют вси князи и княгини плачь! Да рыдают Служители Слова и таинств, рыданием Иеремииным, или плачем Давидовым!» (Филарет: 7). Не менее знаменитое слово произнес Филарет и в честь нового российского монарха на торжествах коронации 22 августа 1826 года. Здесь он говорил о недавних бедствиях России и о тяжелой и великой миссии нового царя («Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне» [Филарет: 49]). По сообщениям очевидцев, речь московского архиепископа вызвала у Николая слезы умиления. В тот же день Филарет был возведен царской милостью в сан митрополита. Отсюда началось возвышение святителя, бывшего последние годы александровского царствования в полуопале.

Иначе говоря, в аллюзионной балладе Языкова могли быть контаминированы две главные и взаимосвязанные торжественные церемонии 1826 года — петербургские похороны Александра и московская коронация Николая. Известно, что на последнюю Языков собирался писать стихи, о чем сообщал брату 12 мая 1826 года: «Если поедешь на коронацию, то, может быть, получишь поэтическое поручение к етому произшествию. Можно написать что-нибудь достойное Музы, ни мало не льстя, только желая, пророча, — и не поэт виноват, если пророчество или желание не исполнится!..» (Языков 1913: 250). Баллада «Олег», напечатанная в официозной «Пчеле», была несколько запоздалым откликом не только на завершение старого, но и на начало нового царствования, ознаменованного многочисленными празднествами:

Аллюзии баллады, опубликованной в «Северной пчеле» в канун первой годовщины похорон императора, должны были быть понятны читателям. Тем не менее совершенно очевидно, что это стихотворение адресовано не только читателям «Пчелы». За историко-событийным планом (похороны царя) стоит план литературный, полемический.

Сюжет языковской баллады восходит к пятой главе первого тома «Истории» Карамзина — точнее, к тому месту, в котором историк противопоставляет баснословному рассказу о смерти Олега от укуса змеи исторически достоверное свидетельство о народной скорби, вызванной кончиной великого князя: