Внезапно вся небольшая палуба оказалась залитой ослепительным голубоватым светом. Он сверкал в белках глаз Мансини и на грязно-красном пятне, из которого торчал багор, словно закусочная палочка из сосиски. Мансини оторвал от палубы заостренную доску. И пошел на меня, похожий на краба. Я осторожно отступал по кругу.

Одно я понимал со всей беспощадной ясностью: мне надо уничтожить его прежде, чем он доберется до меня, потому что уж он-то наверняка меня убьет, как убил Вебера. В этом не было никакого сомнения. Потому-то я и кинулся на него со всем своим отчаянием. Мое плечо угодило ему прямиком в грудь. Он отлетел и с воем рухнул за борт в черную воду. Туда, где гребной винт вспенивал ее до белизны.

Раздался сильный всплеск, и внезапно мелодия гребного винта изменилась. Он с натугой зачастил «чанк-чанк-чанк», словно что-то большое попало в лопасти там, внизу. Ярко освещенная кильватерная волна пароходика стала розовой. И какие-то штуки перекатывались там, страшные штуки, пока не утонули.

Гребной винт остановился. На пассажирской палубе принялись визжать женщины. А я стоял, жадно глотая воздух, пригвожденный, словно кролик, этими мощными голубыми огнями. В моей правой скуле что-то дергало, словно кто-то разрыхлял ее мотыгой. Но проблема была не в том.

Проблема заключалась в том, что я убил человека на глазах у толпы пассажиров и что этот человек, которого я убил, был уже вторым, кто как бы погиб от моей руки за прошедший час.

Глава 25

Какое-то мгновение я еще колебался. Потом голос с верхней палубы выкрикнул что-то на непонятном мне языке. Но самого этого звука было достаточно. Это заставило меня окончательно осознать, что произошло нечто ужасное и непоправимое. Меня всего затрясло. «Думай, — приказал я себе. — Думай, Фрэзер».

Огни Женевы светили со стороны кормы. Мы были от них на расстоянии не более полумили.

Я разбежался и нырнул с борта в озеро. Ослепительный полет в свете прожекторов — и вода сомкнулась надо мной. Я сильно отталкивался ногами, пока не оказался на достаточной глубине, где теплая вода сменяется холодной, холодной как лед. Я плыл на глубине, пока не насчитал сто гребков, и только тогда вынырнул на поверхность.

Пароходик был уже ярдах в пятидесяти от меня, этакий свадебный пирог, покрытый глазурью света. Люди там суетились и кричали. Прожектор пароходика усердно шарил по воде, но только не в том месте. Я освободился от своего пиджака и вытащил бумажник из нагрудного кармана. Раскрыв бумажник, я увидел то, что хотел увидеть, и снова ушел под воду.

На этот раз я сделал полтораста гребков, прежде чем вынырнуть. Оказавшись на поверхности, я огляделся и увидел в трех четвертях мили яхт-клуб Джорджа Хэйтера. Его окно ободряюще посвечивало мне как маяк — единственный неподвижный желтый огонек среди мечущегося света фар и задних огней на шоссе.

Я без труда доплыл бы до яхт-клуба в нормальных условиях. Не Бог весть какой дальний заплыв. Но сейчас у яхт-клуба толпилась уйма судов, и у некоторых из них вовсю крутились туда-сюда прожектора. Голубые лучи шарили по этой части озера, подсвечивая плывущую над водой туманную дымку. Какое-то судно двигалось прямехонько на меня, и его прожектор пылал, словно глаз циклопа. Я выдохнул воздух из легких, оставив минимальный, с чайную ложечку, запас, и погрузился в глубокий мрак. Гребной винт судна прошумел над моей головой, а кильватерная волна долго дубасила меня, как какую-нибудь рубашку в стиральной машине. Потом я снова вытолкнул себя на поверхность и жадно глотнул воздуха.

Ну а потом все эти суда беспорядочно переместились к середине озера. По всей вероятности, они обнаружили и вылавливают какие-то части того, что было прежде Мансини. Я продолжал плыть, зажав в зубах бумажник.

Я устал. Меня мучила рана на щеке. Мне все больше мешали плыть брюки и рубашка. Но когда я высвободился и от брюк, и от рубашки, вода показалась мне еще холодней. Ощущение было такое, что тепло уходит из моего тела, а вместе с ним и силы. Желтый прямоугольник окна яхт-клуба был уже совсем близко, но почему-то колебался, словно желтый карантинный флаг на ветру.

Я продолжал машинально работать руками и ногами и старался не впускать в сознание подробности того, что случилось со мной на озере. Я старался думать о том, что на берегу мне, может быть, удастся поужинать, выпить вина, а кругом будут темненькие, гладенькие девушки и мужчины в чистых рубашках... Но и эта мысль становилась гнетущей. Нигде не найдется пристанища для насквозь промокшего беглеца с рубленой раной на лице.

Однако яхт-клуб оставался для меня ориентиром. Мне были нужны ориентиры. Я не сводил с него глаз и плыл сквозь сгущающуюся ночь к желтому прямоугольнику окна. Спустя какое-то время я увидел тусклые тени стоявших на причале судов. Какая-то пристань вырисовывалась из темноты. Я достал ногами дно и прислушался.

Из яхт-клуба слышался неясный рокот голосов и стук ножей. Это были прекрасные звуки. Там люди, теплые и живые. Но звуки разговоров и трапезы недолго оставались ласкающими душу, потому что я стоял и дрожал в темноте, подпирая борт ялика типа «Уэйфэрер». При мне был только бумажник от Гуччи, а на мне бело-голубые полосатые боксерские трусики. И всего час назад меня посчитали убийцей двоих мужчин в общественных местах в центре Женевы. Я замерз, я был усталым и голодным и очень-очень одиноким.

И я был страшно зол на Джорджа Хэйтера. Добрый старина Джордж, клиент и друг. И лживый ублюдок, который похлопывает тебя по спине и доверительно изливает тебе свои философские мысли о том, как очистить грязь, — и все лишь для того, чтобы избавиться от тебя, а он будет продолжать делать деньги на отравлении людей. Злость снова сделала мои ноги достаточно гибкими, чтобы пронести меня быстро и бесшумно по темному, вязкому побережью к неосвещенному зданию с душевыми и шкафчиками, запирающимися на особые замки.

Дверь была открыта. Я вошел внутрь и прямиком двинулся к шкафчикам. Было бы неразумным включать свет. Достаточно света проникало сюда через окна, чтобы видеть комбинированные замки, эти маленькие калькуляторы, приваренные к дверцам. «Дата рождения», — сказал он. Добрый старина Джордж, с его беглыми комментариями по поводу своей жизни, состоящей из компьютерных пародий, замков с шифром и чеков для обручальных колец.

Я заполнял уйму бумаг для этого ублюдка Джорджа Хэйтера и знал его дату рождения не хуже, чем свою собственную. Но мои пальцы настолько закоченели, что я лишь с третьей попытки сумел набрать цифры правильно. Дверца распахнулась настежь. Я вывалил содержимое шкафчика на пол. Там были разные реечки, комплект парусов, два непромокаемых костюма, спасательные жилеты. Были там также шорты-"бермуды", нейлоновая пуховая куртка с матросским ножом в кармане и пара резиновых сапожек высотой по лодыжку. Я с трудом натянул на себя пуховую куртку и мгновенно почувствовал, что начинаю согреваться. Потом я влез в непромокаемые брюки, собрал в кучу и запихнул остальное барахло обратно в шкафчик, запер дверцу на замок, а потом и сам заперся в уборной.

Теперь, когда кровь хорошенько растеклась по жилам, можно было поразмышлять о следующих шагах. Прежде всего — о том, что я голоден и что мне некуда идти. Но не это — главная проблема. Хуже то, что у швейцарской полиции, по всей вероятности, имеется очень точное описание моей наружности, а это означает два возможных направления действий с их стороны. Они могут предположить, что я утонул в озере, и могут прийти к выводу, что я все-таки доплыл до берега. Зная швейцарцев, я был уверен, что они учтут оба варианта, чтобы не оставить мне никаких шансов.

Поэтому я должен найти способ убраться отсюда как можно скорее и как можно подальше. Украсть какой-нибудь автомобиль? Исключено. Они блокируют и дороги. К тому же на всех направлениях вокруг Женевы существуют границы. А у меня нет возможности благополучно пересечь границу, потому что мой паспорт находится в гостинице. Впрочем, иметь при себе паспорт на имя Гарри Фрэзера — скорее вред, чем польза. И плюс ко всему у меня очень немного денег.