Она повернулась. И сначала словно окаменела. А потом вскочила и воскликнула:

— Гарри! — Ее голос мне показался необычайно ласковым. — Чем ты занимался?

Я тяжело опустился в кресло. За тобой присматривают. За тобой и за американской бабой. Но я слишком плохо себя чувствовал, чтобы осознавать что-либо, кроме того факта, что Гарри Фрэзер находится там, где о нем беспокоятся.

— Надышался медузы, — сказал я.

— Медузы?

— Да. Медузы Джокки.

У меня оставалась последняя капля сил. И этот остаток следовало дозировать. Я сказал:

— То же самое дерьмо.

«Должно быть, я выгляжу, как подыхающая рыба, — промелькнуло в моем сознании. — Как усталая подыхающая рыба».

А потом я заснул.

Жизнь стала смутной и туманной. Кажется, Гектор помогал мне подняться по лестнице. Я пытался объяснить ему, что со мной все в порядке, но голос у меня совершенно пропал и мои колени не сгибались. Потом там был какой-то доктор, хмуривший брови над крошечным фонариком, который он совал мне в рот. И был долгий-долгий сон: ночь, День и еще одна ночь, непрестанное жжение в горле и непрестанная тревога, что где-то происходят какие-то вещи без моего контроля.

Все во сне перемешалось: и желтые бочки, и грузоподъемники, и Дональд Стюарт. Но хуже всего было массивное розовое лицо Курта Мансини, уменьшившееся в круглом окуляре бинокля. А спустя какое-то время снова возник дневной свет, и Фиона сидела у постели, и я был в состоянии повернуться к ней с открытыми глазами. Увидев меня, она улыбнулась. Такой радостной улыбкой, как будто кто-то отдернул занавески и дал солнечному свету ворваться в комнату.

— Не разговаривай, — сказала она, взяла меня за руку и крепко ее стиснула.

В ответ я еле-еле сжал ее руку. Я сделался отвратительно слабым. И во рту у меня стоял отвратительный привкус, этакий химически токсический.

— Что со мной случилось, черт подери? — прохрипел я.

— Молчи, — сказала она.

Фиона по-прежнему улыбалась. Казалось, радостная улыбка не сходила с ее лица все эти дни.

— Так что же?

Она вздохнула:

— Доктор не знает. Он сказал, что ты ухитрился вдохнуть какие-то испарения, которые обожгли тебе гортань и вообще загрязнили организм. Это редкий случай — за одну неделю двое пациентов, получивших отравление неизвестным ядом. Первый лежит у него в больнице Инвернесса.

— Джокки? — прохрипел я.

— У Джокки дела пошли на поправку, — сказала она. — А у него положение было хуже, чем у тебя. Доктор сказал, что у него был контакт с самим этим дерьмом, а не с испарениями.

Я кивнул. Если Джокки смог поправиться, стало быть, смогу и я.

— Лежи тихо, — сказала она. — Я заварю тебе чай.

Я лежал и смотрел на нее. Ее серо-зеленые глаза были такими же ясными, как спокойная вода. И как будто во всем мире не было ничего более естественного, чем то, что она ухаживала за кем-то, вторгнувшимся в ее жизнь всего пару недель назад. И с моей стороны это тоже казалось естественным. Кинлочбиэг больше не был чем-то временным, куда я свернул по пути к Просперу, у которого и хотел остаться. Здесь-то как раз и было место для меня. Я вернулся сюда не только потому, что у Дональда вырвались эти угрозы, а потому, что хотел вернуться, очень хотел.

И я сказал самым лучшим голосом, на который был способен:

— Я тебя люблю.

Глава 18

Ее глаза стали удивительно зелеными. Красная волна поднялась от воротника ее фуфайки и залила лицо. Она протянула руки ко мне, а потом вскочила и выбежала из комнаты.

Я лежал, внимательно глядя на дверь, и думал о румянце, вспыхнувшем после моих слов, и о движении ее рук. Я чувствовал себя слабым и беспомощным, но чрезвычайно счастливым. Я задремал и проснулся спустя не знаю сколько часов. На этот раз я был достаточно силен, чтобы опустить ноги на пол, натянуть одежду и отправиться вниз по лестнице. Фиона работала в своей мастерской. Она подняла на меня глаза и начала говорить что-то. Потом остановилась. Зрачки ее стали огромными, а лицо — молодым и беззащитным. Она прошла через всю комнату ко мне. Я крепко обнял ее, и она тоже меня обняла. Это было прекрасно. Однако я чувствовал себя уже достаточно хорошо, чтобы относиться к таким вещам серьезно.

За тобой присматривают. За тобой ч за американской бабой.

И тут зазвонил телефон.

— Ах, черт подери! — Она отстранилась от меня, чтобы взять трубку. — Это тебя.

Я показал на свое горло.

— Ему трудно говорить. Не могу ли я ему передать ваше сообщение? — сказала она. Некоторое время телефон что-то бубнил ей в ухо. Когда она повесила трубку, ее лицо было очень серьезным. — Это из твоей конторы. Им звонили из больницы в Пултни.

— Пултни? — прохрипел я.

Счастье оборвалось. Я уже знал, что там произошло.

— Твоя сестра, — сказала она. — Она в палате интенсивного лечения. Приняла большую дозу барбитуратов.

Я глупо таращился на Фиону.

— Они считают, что ты должен быть там, — продолжала она.

Я кивнул. Моя голова налилась свинцовой тяжестью. Вот потому-то Ви и делала все это, чтобы я был там. Это был ее метод разыскать меня и держать возле себя, чтобы я зажигал ей сигарету и перелистывал ее альбомы с фотографиями. Мамочка Ви.

Когда Ви выписалась из «Портвэй-Хауза» в третий раз, врачи строго-настрого сказали ей, что она должна подумать о своей жизни в новом варианте. Ей следовало перестать быть Ви с рюмкой в руке и с таблетками, чтобы облегчить похмелье. Ей следовало стать новой Ви, самостоятельно стоящей на ногах, плывущей по жизни без плотика из маленьких коричневых бутылочек. Поэтому Ви и сказала мне: «Ну разумеется, дорогой», — и немедленно отправилась на встречу общества анонимных алкоголиков. И снова въехала в тот дом в Пултни, который я оплачивал денежками, текущими изо всех разрушенных браков в юго-западной Англии. А до этого она совершала ежедневные моционы по побережью перед завтраком и отвечала людям, которые спрашивали, не одиноко ли ей, что она, мол, привыкает к одиночеству.

Все это было в позапрошлом году. Потом она подцепила очаровательного розовощекого молодого чемпиона по имени Джорджи в баре яхт-клуба как-то вечерком и приволокла его домой, на свою большую мягкую постель в своем милом маленьком побеленном домике, и показала ему такие штуки, о которых он и не мечтал на своей трапеции. Он вернулся насладиться всем этим и в следующую ночь. И в течение пяти ночей Ви кудахтала и ворковала и плела сети своего заржавевшего очарования. Но единственным лицом, клюнувшим на это очарование, оказалась она сама. И на шестую ночь она увидела Джорджи в тусклом углу бара яхт-клуба бок о бок с очень привлекательной девушкой, которая оказалась не только рулевой известной всей стране яхты «Хорнет», но еще и вдвое моложе Ви. И Джорджи сказал какие-то нелюбезные слова насчет впадания в молодость, когда, мол, тебе уже за шестьдесят, и что это не тот возраст, когда следует щеголять в мини-юбках. В итоге она отправилась навестить свою подружку Синтию. А эта Синтия была замужем за одним агентом-застройщиком, у которого были два «мерседеса», «томагавк», работающий на солнечной энергии, и вилла в Тенерифе. Но при всем этом Синтия чувствовала, что в ее жизни чего-то не хватает. И вот Синтия-то и дала Ви из своего запаса горсточку маленьких помощников на те случаи, когда требуется как-то смягчить сокрушительные удары утраченной любви. А спустя еще три недели Ви выписалась из отделения интенсивного лечения главной больницы Плимута — очень бледная и опустошенная, и я привез ее обратно в «Портвэй-Хауз». Доктора в «Портвэе» дали понять, что этот раз — последний случай и что, если Ви снова у них появится с барбитуратами в моче, ей придется идти на все четыре стороны и лечиться где-нибудь в другом месте.

Но никакого другого подобного места не было.

— Могу ли я поехать с тобой? — спросила Фиона.

Я крепко обнял ее. Мы принялись упаковывать вещи.

По дороге в аэропорт мы заехали в инвернесскую больницу. Врач сказал: