— Ничего, сэр. Но через него можно пройти в дом Чанг Ли Чинга на другой улице. На Споффорд-аллее.

— Вот как! А кто такой Чанг Ли Чинг?

— Не знаю, сэр. Но он там. Никто никогда его не видел, но все говорят, что это великий человек.

— Вот как! И дом его находится на Споффорд-аллее?

— Да, сэр. Дом с красными дверями и красными ступень­ками. Его легко найти, но лучше с Чанг Ли Чингом не связываться.

— Ты что-нибудь узнал о китаянках?

— Нет, сэр, но узнаю. Уверен в этом.

Я похвалил его за хорошую службу, велел попытаться еще что-нибудь разнюхать и вернулся к себе. Из дома позвонил в агентство. Старик сказал, что Дик Фоли — ас среди наших агентов — свободен. В самый раз было запустить его в дело. Потом зарядил револьвер и, усевшись поудобнее, стал ждать Уля.

Он позвонил в дверь около одиннадцати.

— Сам не знаю, что об этом думать, парень, — сказал он очень важным тоном, скручивая самокрутку. — Что-то гото­вится, факт. Нет там спокойствия с тех пор, как японцы стали скупать магазины в Чайнатауне, и, может быть, дело именно в этом. Но чужих в районе нет, пусть дьявол их заберет. Подозреваю, что те двое, которыми вы интересуетесь, смылись в Лос-Анджелес; надеюсь, что сегодня вечером все буду знать точно.

— Ив городе нет чужих?

— Ни одного.

— Послушай-ка, глухонемой, — сказал я без церемоний. — Ты лжец, и к тому же болван. Я ведь подставил тебя. Ты приложил руку к этим убийствам вместе со своей братией, а теперь отправишься за решетку. И твои кореша тоже.

И направил револьвер в его перепуганную, посеревшую вывеску.

— Сиди тихо…

Не спуская с него глаз, я протянул свободную руку к трубке.

Но позвонить не успел. Мой «козерог» был слишком близ­ко. Уль рванулся и выхватил его; я бросился на Уля — но слишком поздно. Он выстрелил. Огонь опалил живот.

Согнувшись пополам, я осел на пол. Уль вылетел из ком­наты, оставив распахнутую дверь.

Прижимая ладонь к животу, который жгло нестерпимо, я подбежал к окну и махнул рукой Дику Фоли, укрывшемуся за ближайшим углом. Потом отправился в ванную, где осмотрел рану. Холостой патрон тоже не шутка, если в тебя шмаляют чуть ли не в упор. Жилет, рубашка и майка пришли в негод­ность; тело обожжено. Я смазал ожог мазью, залепил плас­тырем, переоделся, зарядил по-настоящему револьвер и от­правился в агентство ждать известий от Дика.

По всей видимости, первый ход в начатой игре оказался удачным. Героин героином, но Уль не сорвался бы, не окажись верным мое предположение, а основывалось оно на том, что уж слишком ханыга старался не смотреть мне в глаза, слиш­ком рискованно гнал тюльку насчет того, что в Чайнатауне нет чужих.

Дик не заставил себя долго ждать.

— Кое-что есть! — крикнул он с порога. Как всегда в таких случаях, его речь напоминала телеграмму скряги. — Телефон. Звонил из будки: отель «Ирвингтон», поймал только номер. Должно хватить. Затем Чайнатаун. Влетел в подвал на за­падной стороне Уэверли-плейс. Слишком далеко для точного опознания. Крутиться там долго — риск. «Ирвингтон» — это Щеголь. Пригодится?

— Наверное. Посмотрим, что имеется в нашем архиве о Щеголе.

Нейл Конерс, он же Щеголь, родился в Филадельфии, в предместье Виски-Хилл. В одиннадцатилетнем возрасте впер­вые задержан полицией за попытку присоединиться к маршу протеста безработных на Вашингтон. Мальчишку наладили домой. Через четыре года он снова в руках полиции: в драке во время гуляний пырнул ножом парня. Отдали под надзор родителей. Затем замели по подозрению в связи с бандой похитителей автомобилей. Темные делишки в компании с известным мошенником Хайесом, который был отправлен на тот свет одной из жертв какой-то своей аферы. Задержание во время знаменитой облавы полиции на железнодорожных гра­бителей. Каждый раз Конерсу удается выйти сухим из воды.

Рука правосудия впервые дотянулась до него, когда парню стукнуло тридцать два года. Загремел за надувательство посе­тителей Международной панамской выставки и отсидел три года. Освободившись, вместе с одним японцем по имени Хасе-гава провернул крупную аферу в японской колонии в Сиэтле. Выдавал себя за американского офицера, посланного в япон­скую армию во время войны; Конерс имел поддельную по­брякушку — орден Восходящего солнца, приколотый на грудь уголовника якобы самим императором. Когда все вылезло наружу, семейство Хасегава вынуждено было раскошелиться в пользу потерпевших на двадцать тысяч. Конерс загреб на этом кругленькую сумму, не понеся даже какого-либо мо­рального ущерба. Дело замяли, он вернулся в Сан-Франциско, купил отель «Ирвингтон», где живет, как король, уже пять лет. С тех пор никто не мог поймать его с поличным, хотя и было ясно, что рыльце у него в пушку. О внедрении согляда­тая в отель под маской постояльца не могло быть и речи. Все номера занимали постоянные клиенты. Гостиница была столь же малодоступна, как самый дорогой нью-йоркский клуб.

Таков был хозяин заведения, куда звонил Уль, прежде чем исчезнуть в своей норе в Чайнатауне.

Я никогда не видел Конерса. Дик тоже. В досье мы нашли несколько фотографий. Снимки анфас и в профиль. Конерс, одетый что твой джентльмен, в вечернем костюме, с фальши­вым японским орденом на груди, среди нескольких япошек, которым он пудрил мозги. Любительский снимок, сделанный как раз когда мошенник вел свою жертву на заклание. На этой фотографии он выглядел хоть куда — упитанный, с важной миной, квадратной челюстью и хитрыми глазами.

— Узнаешь его?

— Наверное.

— Неплохо бы снять какой-нибудь угол по соседству, чтобы иметь отель в поле зрения и время от времени приглядывать за нашей пташкой.

На всякий случай я спрятал групповую фотографию в карман, а остальные сунул обратно в папку досье, после чего отправился к Старику.

— Можешь действовать. Спектакль с посредническим бюро тебе обеспечен, — сказал он.

— Отлично. А теперь — в Чайнатаун. Если не дам о себе знать через пару дней, вам стоит попросить подметальщиков улиц, чтобы они обращали побольше внимания на то, что сгребают с мостовой.

Он обещал это сделать.

Грант-авеню — главная улица и ось, вокруг которой вра­щается жизнь Чайнатауна, — почти на всей своей протяжен­ности являет собой ряды магазинчиков с низкопробным пест­рым товаром и ярко освещенных кабачков, где туристам про­дают мясо с луком и рисом, а лязг американского джаза заглушает звучащие временами писклявые китайские флейты.

Я свернул с Грант-авеню на Клей-стрит и, нигде не за­держиваясь, дошагал до Споффорд-аллеи в поисках дома с красными ступеньками и красными дверями, который, по сло­вам Киприано, принадлежит Чанг Ли Чингу.

На Уэверли-плейс приостановился, чтобы оглядеться. Фи­липпинец сказал, что именно здесь живут прибывшие в Чай-натаун и что, по его мнению, здание связано переходом с домом Чанг Ли Чинга. Как раз до этого места Дик Фоли держал на поводке Уля. Четвертый дом от игорного притона Джейра Квонга, так сказал Киприано, но я понятия не имел, где находится притон.

На Уэверли-плейс царили образцовая тишина и покой. Какой-то толстый китаец расставлял ящики с овощами перед своей лавкой. Полдюжины китайских ребятишек играли в мяч посреди улицы. По другую сторону какой-то блондин в тви­довом костюме поднялся по ступенькам из подвала на улицу; за его спиной мелькнуло на мгновение лицо размалеванной китаянки, запирающей дверь.

Я пошел дальше и на Споффорд-аллее без труда нашел нужный, дом — обшарпанное строение со ступеньками и дверями цвета засохшей крови. Окна были наглухо заколо­чены толстыми досками. От окружающих зданий он отличался тем, что на первом этаже не было ни одной лавки или конторы.

Я поднялся по трем ступенькам и костяшками пальцев забарабанил в дверь. Никакого ответа.

Постучал сильнее. Глухо. Попробовал еще раз и услышал, как внутри что-то заскрежетало.

Скрипело и скрежетало не менее двух минут, после чего дверь приоткрылась — на полфута, не больше.

Через щель над тяжелой цепью на меня глянул косой глаз, кроме которого удалось еще рассмотреть часть морщинистого темного лица.