Глэдис улыбнулась:

— Надеюсь, вы будете счастливы. — На лице ее все было так живо написано, что я почувствовал себя несказанно счастливым, и это едва не поколебало мою решимость.

— Глэдис… — начал я.

Опустив голову, она глядела на свои сложенные на коленях руки и, казалось, не слышала меня.

— Я хотела бы знать, почему вы все же решили вернуться, — сказала она.

Ответ был у меня уже наготове. Мне хотелось объяснить все как можно яснее.

— Потому что островитянская жизнь — лучше. Чувства и рассудок там существуют в человеке слитно, и он не теряет своей цельности, то возносясь в небеса, то падая слишком низко. Здесь же труд, ценимый превыше всего, позволяет узнать реальную жизнь лишь из вторых рук. Мы слишком много думаем о наших мыслях и крайне редко — о реальных чувствах и вещах. Выбирая узкую специальность, человек имеет дело с частью, а не с целым. Мы живем в постоянном смятении, запутываясь все больше и больше. Наша перенасыщенная умственная деятельность либо иссушает здоровое, животное начало в человеке, либо превращает его в звериное. Поверьте, Глэдис! Желание становится чем-то нечистым, извращенным, чем-то, что нужно скрывать вместо того, чтобы встретиться с ним лицом к лицу… Я люблю вас, но не доверяю своей любви. Я слишком долго пробыл здесь и потерял ощущение себя!

Она взглянула на меня, щеки ее горели, но взгляд был полон решимости.

— Я хочу вас, Глэдис, но внутри меня борются два человека, и я должен сначала снова обрести себя… Лучше всего мужчина уживается с женщиной, когда алия и ания объединяют их. Я думал было просить вас поехать со мной, но решил не делать этого. Кроме вас, в жизни у меня сейчас никого нет, но Островитяния — суровая страна, и американцу может показаться там одиноко. Сейчас ничто не связывает меня ни с одной женщиной в Островитянии. Да я побоялся бы жениться на ком-нибудь из них. Они мудры и сильны, но по-своему. Стать моей женой можете только вы, Глэдис. Жить с женщиной и иметь от нее детей, трудиться вместе, заниматься одним делом и делить интересы друг друга — лучшей жизни не может быть, моя дорогая. Но я не хочу просить вас ехать со мной только потому, что знаю, что женатому там лучше, чем холостому. Такой выбор сомнителен. Вы достойны лучшего. Находясь здесь, я никак не могу определиться. Меня до сих пор завораживают картины того, чего я мог бы достичь здесь. Но, пробыв несколько месяцев в Островитянии, я наконец пойму — ания ли то чувство, которое я испытываю к вам, и тогда вам напишу.

Она слушала меня, не произнося ни слова, с легкой улыбкой на губах. Во взгляде устремленных на меня глаз сквозила умудренность куда большая, чем та, что звучала в моих речах, а полыхавший на щеках румянец зажигал огонь в моей крови.

— Вы ведь, так или иначе, напишете мне, правда? — спросила она.

— Конечно, Глэдис, что за вопрос.

Румянец ее становился все ярче.

— Я имею в виду не обычную переписку. Только не это опять, пожалуйста! Напишите мне, даже если поймете, что не чувствуете ко мне ании.

— Разумеется.

— А когда, вам кажется, вы сможете понять?

— Месяца через два-три.

— Стало быть, я получу от вас известие в мае или в июне?

— Это очень не скоро, не так ли?

Она слегка улыбнулась и потупилась.

— Если бы я остался здесь, я не колебался бы хоть сейчас предложить вам руку.

— Я не хочу, чтобы вы оставались!.. — быстро сказала Глэдис. — Я сама еще окончательно не разобралась и не знаю, что будет дальше… Пять месяцев — немалое время, Джон.

Она подняла голову, и я прочел в ее глазах тревогу и предупреждение. Но я не мог взять свои слова обратно.

— Когда вы едете? — спросила Глэдис.

Я довольно неохотно рассказал ей о своих планах и о том, что прибуду на Остров не раньше двадцать третьего февраля.

— Там я встречусь с Дорном, — продолжал я. — Он предложил мне на выбор два поместья. Одно из них — единственное в своем роде. В нем разводят лошадей, и расположено оно на плоском выступе скалы, высоко над узкой долиной, окруженной горами. Это романтичное, дикое, суровое, прекрасное место. Другое мало чем отличается от сотен остальных, стоит оно на приветливой холмистой равнине, довольно далеко от гор, на берегу реки, по которой не ходят больше суда, но там есть место, от которого до моря всего восемь миль… Я пока не знаю, какое выбрать.

— А какое хотят оставить за собой Дорны?

— Не знаю.

— Пожалуй, иностранцу не следует претендовать в чужой стране на что-то уникальное, — сказала Глэдис, — а впрочем, не знаю, что вам посоветовать.

— А что вам больше нравится, Глэдис?

— На вас это никак не должно повлиять. Да я и сама не знаю.

— Можно я еще расскажу вам о них?

— Если хотите.

Тогда я подробно описал ей обе усадьбы. Она слушала внимательно, молча, с мудрой улыбкой. Глаза ее ярко светились, румянец рдел на щеках, и по мере того, как я говорил, она становилась все более волнующей и желанной.

Я поскорее закончил свой рассказ, иначе, останься я рядом с Глэдис еще чуть дольше, я не устоял бы и разрушил с таким трудом возведенное здание.

— Мне пора, Глэдис, — сказал я.

Она тоже поднялась, с удивленным выражением на лице. Я взял ее за руку, почти прохладную в моей горящей ладони.

— Мы еще повидаемся до моего отъезда, — сказал я.

— Ах, пожалуйста, нет! Ступайте и не беспокойтесь обо мне, даже не вспоминайте, по крайней мере пока не приедете. Но напишите мне хотя бы одно письмо.

Ее пожатие было уверенным и крепким — за ним чувствовалась вся она, неколебимая и в то же время податливая, мягкая, желанная каждой частицей своей души и тела.

— Я обязательно напишу.

— До свидания, Джон.

— До свидания, Глэдис.

На мгновение воздух словно всколыхнулся от других, так и не сказанных слов.

Дул холодный, порывистый ветер, и небо над головой зияло черным беззвездным покрывалом, где терялись отвесно уходившие ввысь стены зданий, правильными треугольниками обступивших голую, залитую асфальтом улицу. Я шел так быстро, словно за мной гнались. Островитяния казалась несбыточной мечтой, мое решение — нереальным. Америка, Нью-Йорк привязывали меня к себе узами кровного родства, которые я не в силах был порвать. Я думал о Глэдис, которую не увижу по крайне мере семь или восемь месяцев. Я желал ее. Мне хотелось сорвать с нее ее красное платье, коснуться ее обнаженного тела… Я даже не попытался открыть дверь. Я чувствовал — хотя и не знал наверняка, — что она распахнется мне навстречу. Мне была дана возможность, но я, похоже, упустил ее, стремясь к неведомому в Америке совершенству, слишком возвышенному для здешней запутанной, смятенной жизни… Как глупо было даже думать об ании здесь. Мне следовало не упускать свой момент, а поймав удачу, крепко держать ее. Мое решение оказалось рассудочным, оно противоречило чувствам, бившимся в моем сердце, моей крови, оно не было связано с моим желанием и принято в страхе перед ним. Я говорил о раздвоенности, но был раздвоен сам. Мои слова звучали дешевыми фанфарами, сдержанность Глэдис — звонким серебряным колокольчиком.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

Глава 36

РЕШЕНИЕ

Наконец я снова был в море. С книгой на коленях я сидел в углу кают-компании, а Нью-Йорк между тем быстро таял за дымной завесой. Лежащий впереди горизонт мало-помалу кольцом обоймет корабль, и я окажусь со всех сторон окруженным океанской стихией. Усталость одолевала меня. Так бесконечно много всего, и не всегда приятного, пришлось переделать за последнее время. Всю свою собственность я обратил в чеки Британского банка в Св. Антонии, и уже одно это вызывало во мне сложные, гнетущие мысли: справедливо ли тратить средства основанной еще моим дедом «Ланг и Кº» на покупку поместья в Островитянии? Я изменил своей американской алиии чувствовал себя уже вполне островитянином, чтобы сожалеть об этом… Но и островитянская алия обманула меня именно тогда, когда я больше всего в ней нуждался. Жесткая необходимость должна была подхлестнуть меня к действию. Робкую лошадь следует понукать…