После ужина я с братьями и Амрингом перешел в гостиную, но был не в состоянии воспринять ни слова из их разговора. Немного погодя, с отчаянно бьющимся сердцем, я вернулся в столовую. Наттана появилась не сразу, неся стопку вымытых тарелок. Она ласково улыбнулась, и я приободрился. Подождав, пока она поставит тарелки, я подошел и взял ее за руку.
— Пойдемте! — сказал я, но умолк, не в силах продолжать. Наттана попыталась отнять руку.
— Куда? Что это значит?
— Поженимся, как это принято у вас: пойдем и все скажем.
Рука девушки обмякла, и я уже думал было, что победил, но вдруг она резким движением освободилась:
— Так, значит, вы решили застать меня врасплох! Ах, Джонланг!
Она стиснула руки, и лицо у нее стало как у готового заплакать ребенка. Слезы появились на глазах…
— Простите, — сказал я.
Резко повернувшись, она бросилась наверх. Я слышал быстрый стук ее сандалий на ступенях, потом громко хлопнула дверь.
Оставалось лишь вернуться в гостиную. Войдя, я улыбнулся и сел в углу у очага, моля только об одном — чтобы никто не обращал на меня внимания… Последняя попытка оказалась неудачной. Больше не стоит и пробовать. Но у меня хватит мужества перенести отказ, взглянуть правде в глаза. Наттана еще вполне могла выйти за другого. И к этому я тоже должен быть готов.
Амринг стал расспрашивать о наблюдении за ущельем. Я подробно рассказал о нашей вылазке, которую было приятно вспоминать, сознавая, какой опасности мы все подвергались и что вел нас сам Дон.
Прошел час. То, как Эк, Атт и подошедшая позже Эттера отзывались о Доне и его дозорных, скупо, но по достоинству оценивая их, не могло не воодушевлять.
— Наттана зовет вас, — сказал старший из братьев, который тогда, казалось, был больше других расположен ко мне. Я так увлекся, что даже не услышал голоса девушки.
Она ждала меня на верху лестницы, свет обрисовывал юный, очаровательный, любимый профиль.
— Пришлось кричать, чтобы вас дозваться, — сказала она, — не могла же я идти вниз заплаканная… С нами такого не должно быть.
— Нет, Наттана, ведь мы так заботимся друг о друге.
Зайдя в мастерскую, мы прикрыли дверь и сели рядом.
— Пробовала шить, — сказала Наттана, указывая на разложенные на столе и кресле лоскуты. — Хочу закончить все к вашему возвращению.
Мы замолчали. Я взял ее за руку — большего было не нужно.
— Продолжим разговор? — ласково спросила девушка. — Или отложим до того, как вы вернетесь?
— Продолжим, — ответил я, — но прежде я хочу, чтобы вы знали, как я счастлив сейчас.
— Я тоже.
— Я больше не стану просить вас выйти за меня, Наттана.
Рука ее напряглась.
— Надеюсь, — ответила девушка со вздохом.
Мы снова замолчали, потом я поцеловал ее. В комнате словно стало светлее, но мысль о том, что скоро мы расстанемся, была как рана, боль которой может на время утихнуть, но внезапно пробуждается с новой, еще большей силой.
— Чего вы ждете от меня теперь? — спросила Наттана, накрывая мои руки ладонью. — Скажите.
Я стиснул ее пальцы.
— Не бойтесь, скажите, — повторила она. — Нам не надо стыдиться наших чувств.
— Вы желанны и близки мне, Наттана. И я хочу быть уверенным, что мы навсегда останемся друзьями, что я смогу вот так сидеть рядом, держа вашу руку, или просто сидеть рядом и говорить с вами о чем-нибудь…
— Все это возможно, — сказала девушка. — И мне кажется, я тоже хотела бы именно этого… Но только пока вы находитесь под крышей этого дома, Джонланг.
— Почему «только пока я под крышей этого дома», Наттана? Почему не пока я вообще нахожусь в Островитянии?
Она помолчала.
— Не знаю, что и ответить. Думаю, так лучше. Все еще очень неясно.
— Что вы будете делать, когда я уеду, Наттана?
— Жить здесь.
— И может быть, выйдете замуж?
Было легче самому вонзить в себя этот острый клинок.
— Может быть, но вряд ли.
— Почему, Наттана?
— Если апия так сильна и со временем становится все сильнее, она убивает в женщине способность к более сильному, лучшему чувству. Женщина отдается ей настолько, что большего уже не может.
— Что же я сделал с вами, Наттана?
— Вы сделали меня женщиной. Вы доказали, что многое, казавшееся мне сплошной выдумкой, — правда. Думаю, уже ни к одному мужчине я не смогу испытать то, что испытывала к вам. А пока я в этом не уверена, я не выйду замуж.
— Вы говорите только про апию. Но она никогда не должна приходить одна. У меня это началось совсем с другого.
— И все равно это апия… и в вас, и во мне.
— Для меня нет, Наттана…
Однако, пока я говорил, во мне говорила именно апия — чувство несомненное, знакомое всякому мужчине.
— Вы ни разу не сказали: «Наттана, я хочу от вас ребенка», а если бы и сказали, то страшно напугали бы меня. Для вас я всегда была только «я», и ничего больше. И кроме этого и, быть может, того, как мы будем жить вместе, вы ничего не видели. И вам этого хватало, потому что… потому что вы американец! Простите меня! Но ласки Наттаны и ее дружба скоро бы вам надоели. А я устала бы от вас, Джонланг. При том, что вы самый дорогой для меня человек из всех. Помните это! Но я — островитянка и, выходя замуж, должна чувствовать и алию.
— Вы мне дороже всех, кого я знаю! — воскликнул я.
— Это неправда, — мягко возразила девушка.
Она была права.
— Но я не хочу, чтобы вы соглашались со мной сейчас, — добавила она тут же. — Просто скажите, что теперь для вас нет никого дороже. Этого довольно.
— Да. — И я поцеловал ее.
Помолчав, мы заговорили о дозорах на перевале, о том, какие меня ждут обязанности и сколь велика опасность. Слова Наттаны вселяли уверенность, в них слышалась скорее забота, чем тревога.
Каждое мгновение без нее было для меня невыносимо, и она сказала, что проведет эту ночь со мной, и я снова любил ее, и это дало мне новые силы. Проснувшись ночью, я протянул руку — Наттана была рядом, и в душе моей воцарился покой.
Утром я быстро собрался. Наттана была со мной до последней минуты, и, уходя в серый предрассветный туман, я уносил на губах вкус ее поцелуев.
Тяжелые мешки с провизией мы несли за спиной. Мы — это Дон, Самер и я, которому предстояло провести на перевале неделю. Долина лежала притихнув, укрытая тенью, низкое солнце пряталось за серыми облаками. Мы шагали по промерзшим колеям дороги, скользким от жидкой грязи. Дорога вела за ферму Дазенов, потом уходила в горы.
Мы шли молча, только грязь чавкала под ногами. Скоро от утренней стылости не осталось и следа. Временами любая затея, даже самая важная, казалась мне пустой и нелепой. Словно какой-то неумолимо-мрачный субъект вытащил тебя из кровати, чтобы ехать на скучнейший пикник, где ты, не подумав, обещался быть, причем в погоду, никак к пикникам не располагающую. И конечно, неотвязное чувство опасности. Оно льдинкой затаилось в сердце, хотя память о Наттане еще переполняла меня, отгоняя недобрые мысли. Так уж повелось, что мужчины искони отправлялись исполнять свой долг, зачастую рискуя жизнью, напутствуемые своими возлюбленными, помня теплоту их рук. Каждая частица меня еще помнила руки Наттаны. Я не мог представить себе ничего более упоительного, чем бесстрастная, но пронзительно-нежная близость проведенной вместе последней ночи…
Темные облака над долиной расходились, но в просветах между ними сквозила не синева неба, а лишь новая, ярко-белесая облачная завеса.
Легкая усталость, нервное измождение прошедшей ночи давали о себе знать… Хотелось встряхнуться, перевести дух. Предстоящие дни в горах дадут такую возможность, но я всегда буду с благодарностью помнить Наттану. Тяжело будет отпустить ее, но я знал, что теперь смогу…
Позже, когда весь лед наконец сойдет, путь на перевал будет не таким утомительным: в свое время солдаты проложили здесь основательную дорогу. Тогда, отправляясь в дозор, я смогу выезжать из усадьбы верхом после полудня, с тем чтобы оказаться в хижине к вечеру. С наступлением света я буду подниматься на перевал. Тот, кого мне придется менять, верхом на моей лошади проделает обратный путь и еще до полудня окажется дома. Скоро вся процедура утратит новизну, станет делом привычным. Но сегодня, когда снег на отрогах почти стаял и воспользоваться лыжами было нельзя, когда дороги были плохи, а более высокие склоны до сих пор оставались покрытыми льдом, мы добрались до нижней сторожки только к полудню, а до верхней, на леднике, — уже затемно. Здесь еще стояла зима.