Идти было недалеко, однако вечер был холодный, задувал сырой порывистый ветер. Дворец Верхнего Доринга стоял окруженный облетевшими деревьями сада, погрузившегося в зимний сон. Это было большое каменное здание простых очертаний, двухэтажное, около двухсот футов в длину. Большинство протянувшихся рядами окон были темны, только кое-где пробивался слабый свет. Над небольшой дверью горела свеча под колпаком, и ее дрожащее, мечущееся на ветру пламя, казалось, жмется к фитилю, боясь оторваться от него и погаснуть. Я позвонил — далекий глухой звук отозвался из глубин дома.

Маркан впустил меня и провел в небольшую комнату с темными портьерами на окнах, пылающим очагом и скамьей с высокой спинкой перед ним. Две свечи на низких столах по обе стороны отбрасывали слабый желтый свет.

Было холодно, и еще до появления Наттаны я разворошил огонь в очаге, и он запылал еще ярче, — хотя и знал, что позволить себе такое с чужим очагом можно только после семи лет знакомства. Не было человека в Островитянии, даже считая Дорна, которого я знал бы так давно. Но хотя островитянские мои знакомства завязались большей частью недавно, я не чувствовал никакой неловкости или стесненности, понимая, что это лишь начало. Суждено ли и этой истории стать лишь эпизодом? Так будет, если я вернусь, так будет, если я останусь, и все же иностранцы неизбежно привносили с собой что-то из своей жизни.

Наттана вошла, слегка запыхавшись. На ней была желто-коричневая юбка и такого же цвета жилет, туго подпоясанный, с широкими зелеными лацканами и манжетами, кремового цвета блузка, на ногах — закатанные до колен коричневые чулки и зеленые сандалии. Лицо дышало свежестью, словно после купанья, гладко зачесанные волосы блестели. Она явно готовилась и ждала, и ее нарядный вид не мог не польстить моему самолюбию.

Мы сидели: Наттана на одном краю скамейки, подогнув под себя ногу и покачивая другой, я — с другого края, и, внимательно глядя друг на друга, говорили о погоде. Жарко полыхал камин. Отец и братья, сказала Наттана, отлучились куда-то по делам, и теперь у нас впереди весь вечер. Тон разговора был доверительным. Прошлое окрашивало наши отношения в особые цвета.

Беседа текла неспешно, с легкими запинками, но необычайно приятно. Каждому было интересно, что думает другой о выступлении лорда Моры. Впечатление у нас обоих были самого общего порядка, и поэтому наши речи звучали более чем туманно.

— У меня в голове все перемешалось, — сказала Наттана после паузы. — Ничего не могу сообразить.

Я согласился, тем более что сам пребывал в таком же состоянии. Но одно было ясно: речь Моры — наиболее яркое и любопытное событие последних лет.

— Что с нами происходит? — сказал я.

— А что?

— Но неужели же мы не найдем, что еще сказать о таком важном предмете?

— Зачем? Разве это необходимо?

— Может быть, мы слишком обескуражены и не способны осознать происшедшее во всей полноте?

Зеленые глаза девушки задержались на мне, она рассмеялась, но уже через минуту снова посерьезнела и опустила глаза.

— Причины есть, — сказала она. — Во-первых, мы все долго были в напряжении.

— То есть вы хотите сказать, что мы в некотором замешательстве накануне великого решения?

— Я думала, меня это больше взволнует.

— И это не взволновало вас, Наттана?

— А вас?

Нет, причина была в другом.

Я высказал предположение, что мы оба — фаталисты, однако, не зная, как перевести этот термин на островитянский, стал говорить, что, видимо, мы из тех, кто бессилен повлиять на события, а потому примиряется с нежелательным будущим, продолжая сохранять спокойствие.

— Но я не «сохраняю спокойствие»! — воскликнула Наттана. — И неужели вы сохраняете? И не нравится мне ваш «фатализм».

— Нет, — сказал я. — Я не спокоен.

— Вы должны страдать, Джонланг!

— То есть… видя Дорну?

Девушка кивнула.

— Страдание — еще не вся жизнь, — сказал я.

— Я очень рада, — ответила Наттана с неожиданным чувством.

— Вы переживаете из-за отца? Уж не про то ли «напряжение» вы говорили?

— Да… Я не хочу, чтобы он бросал Дорнов. Теперь он с Эрном, Келвином, моими братьями и Амелем из, Верхнего Доринга, вот почему я принимаю вас в этоймаленькой комнате; он каждый день видится с кем-то из людей Моры!

— А почему бы людям честно не поддерживать лорда Мору?

— Ах да, конечно, я понимаю, и если это так, пусть голосует за то, во что верит; но я слишком хорошо изучила его мысли, и если он отдаст голос за Мору, значит, вера его раскололась надвое, а такое не принесет добра ни ему, ни нам. Он все время только и говорит, что нужно больше порядка и больше законов! Просто какая-то мания! Конечно, он имеет право идти по выбранному пути, раз принял такое решение, но это пагубный путь.

— Да, вам есть из-за чего переживать, — сказал я.

Наттана досадливо нахмурилась. Пальцы лежавшей на колене руки разжались, и розовый свет падал теперь на ее крепкую красивую кисть и голое колено, едва прикрытое краем юбки.

— Я не переживаю, и уж тем более не страдаю, это именно напряжение. Когда груз жизни слишком велик, человек забывает о страдании и страхе.

— И вы не боитесь перемен, Наттана?

— Нет! Не хочу, но и не боюсь.

— Значит — полнота жизни?

Девушка вздрогнула, резко переменив позу.

— Да. Жизнь полна, и так хочется узнавать, видеть, делать, чувствовать.

Теперь она сидела на краешке скамьи, опершись локтями о колени, подперев подбородок руками, и, задумчиво глядя в огонь, глубоко вздохнула.

— Наттана, — начал было я, но что тут было сказать? — Мне кажется, я понимаю…

— Славно, славно! — прервала меня девушка. — Ничего не важно, главное быть молодым и — Хисом!

В голосе Наттаны почудилась скрытая насмешка, и я почувствовал смутную зависть к своей собеседнице.

— Что же плохого — быть Хисом?

Девушка фыркнула.

— Мы — рыжие.

— У рыжего цвета много оттенков — золотистый, бронзовый…

— А мои волосы вам нравятся?

— Да. Они все время такие разные. Но при чем тут рыжие волосы?

— Рыжие волосы — горячее сердце.

— Не то что «бледно-розовые чувства», верно?

— Ах, не вспоминайте, что я говорила так давно!

— Разве это было давно?

— Очень! Столько всего успело случиться.

— Значит, и с вами тоже, Наттана?

— Ну, у меня не совсем так, — сказала она с легкой усмешкой, и все же в сердце мое закралось подозрение, тем более когда я вспомнил слова Наттаны, сказанные после посещения сестры.

— «Рыжие волосы — горячее сердце» — это что, островитянская пословица?

— Так говорят у нас в семье.

— Вы имеете в виду вспыльчивость?

— Не только, Джонланг!

— Вы никогда не были вспыльчивы со мной, хотя, если помните, предупреждали, что у вас тяжелый характер.

— Если бы я когда-нибудь вспылила в вашем присутствии, то умерла бы со стыда! — воскликнула Наттана.

— Вот это славно!

— С вами я совсем другая. А вам случалось срывать на ком-нибудь злость?

— Конечно.

— Не верю.

Я подумал, уж не считает ли она кротость свойством того же порядка, что и «бледно-розовые» эмоции?

— А вы меня разозлите.

— Не искушайте меня, Джонланг. Я не хочу, чтобы наша дружба стала чем-то заурядным. Она такая замечательная.

— Разумеется, Наттана.

Довольно долго мы сидели молча, глядя в огонь. Слова о том, что у нее горячее, беспокойное сердце, намеки на то, что и с ней произошло нечто подобное моим испытаниям, вместе с памятью о ее независимости и откровенности — волновали меня и вызывали настойчивое желание узнать о Наттане побольше…

— Возможно, вам осталось всего одиннадцать месяцев в Островитянии, — сказала девушка.

Что такое одиннадцать месяцев для человеческой жизни?

— Я знаю, — ответил я.

— В «Истории Соединенных Штатов» написано, что ваша страна далеко и путь до нее долгий… Раньше чем лет через десять вам не вернуться.

— А вы не хотели бы повидать Америку?