«Паккард» остановился у большого шестиэтажного дома.

— Он самый, — сказал неизвестный.

Неспешно они вылезли из автомобиля. Не столько езда понравилась, хотя и это тоже, сколько не хотелось возвращаться в обычный мир. Мир, где на пятом этаже дома купца Красинкова лежит обезглавленный труп.

Неизвестный уверенно провел их мимо заколоченного парадного к черному ходу. По тому, как смотрели жильцы, стало очевидно: неизвестный Арехину им, жильцам, был очень известен и пользовался уважением и даже какой-то властью. Предкомдомоуправ, не меньше.

Подъемная машина, разумеется, не работала. Вернее, работала, но памятником минувшим дням.

Лестница, на удивление, оказалась незагаженной, видно, убирали. Алехин в довольно густой тьме разглядел бумажку-график. Почти турнирная таблица.

Сходство заставило улыбнуться, не очень, впрочем, весело. Мало было веселья в кухонных запахах, в худых котах, опасливо глядящих из углов, в доносившейся невесть откуда визгливой брани, которую новые вселенцы-насельники считают обыкновенным, даже приятельским разговором.

Зато не стреляют.

Поднявшись, постояли — собраться с мыслями, отдышаться, прислушаться. Было чуть спокойнее, нежели внизу, но где-то еще выше надрывно орал ребенок, его злобно баюкала мать, слышался детский топот…

— Большой дом. Тысяча душ. Прежде, конечно, меньше, много меньше, но теперь… — Неизвестный обращался к Арехину: раз у Арехина автомобиль, то он — человек непростой. Может, даже не меньше товарища Оболикшто. Может, даже и больше товарища Оболикшто. Товарищ Оболикшто пешком ходит, редко-редко на казенном извозчике.

— Откуда же взялась эта тысяча душ?

— Уплотняемся, — жалко, но с потугой на бодрость, улыбнулся неизвестный и, спохватившись, добавил: — Я Петрушенко, Никанор Петрушенко, председатель комитета управления домового товарищества. А жиличка та, что убитая, Лизавета Смолянская, учительница… Вернее, была учительницей. Хотя по виду и по всему буржуазного происхождения, из бывших. — Тут он опять засомневался, потому что Арехин на пролетария никак не тянул, но и бывшим назвать его никак невозможно. Какой же он бывший? Самый настоящий.

Они прошли в коридор, обычный коридор пятого этажа, захламленный весьма умеренно.

— До пятого этажа уплотнение еще толком и не добралось, — объяснил Петрушенко.

Чуть дальше, у третьей двери, сидел на стуле человек, в котором любой москвич, даже не Шерлок Холмс, легко распознал бы дворника. Еще дальше, на двух табуретах, сидели вместе (не рядом, а именно вместе) женщина лет двадцати пяти и молодой человек чеховского вида. Эти точно из бывших.

— Никто, значит, не входил и никто… это самое… не выходил! — доложил дворник.

— А кто, любезнейший, мог из комнаты выйти? — поинтересовался Арехин.

Дворник смешался, закашлялся.

— Никто, понятно, раз Елизавета Викторовна мертвая, — наконец ответил он.

— Ну, никто, значит, никто, — примирительно ответил Арехин и, не дожидаясь советов, указаний и прочих распоряжений товарища Оболикшто, прикоснулся к двери.

— Она была открыта? — спросил он дворника.

Ответила женщина с табуретки. Вопреки ожиданиям, она не плакала, не рыдала, голос звучал спокойно, даже излишне сухо:

— Дверь была плотно прикрыта, однако на ключ или засов не заперта. Я чуть посильнее налегла — и зашла.

— Запиши…

— И увидела Лизавету. Она… Она лежала рядом с креслом у окна. Я сразу вышла и позвала людей.,

— Закричали?

— Просто громко позвала.

— И?

— Выглянули люди. Сбегали за дворником.

— В комнату вашей сестры никто после вас не заходил?

Она на мгновение задумалась, потом сказала уверенно:

— Заходил. Вот этот человек, — она указала на Петрушенко.

— Ну да, да, конечно, — пробормотал предкомдомоуправ. — Как же иначе? Убедиться и прочее…

— А еще кто-нибудь?

— Больше никто, — твердо ответила женщина.

Лютов-Куртка, не вмешиваясь в разговор, попросту хотел оттолкнуть Арехина да и войти, но Арехин не отстранился, и потому толчок Лютова пропал зря.

— Не торопитесь, — только и сказал Арехин, но сказал так, что предкомдомоуправ уверился: в отделении МУСа грядут перемены.

— У нас, быть может, будут вопросы. Пожалуйста, подождите нас здесь. — И Арехин открыл дверь. Постоял на пороге, никого не пропуская, потом шагнул внутрь. Лютов за порог не переступал (вообще-то от рождения он был Лютиковым, это Арехин знал наверное), Оболикшто вообще не торопился. Пусть новый сотрудник показывает себя во всей красе…

Наконец Арехин вернулся к порогу.

— Доктора вызывали? — обратился он к Петрушенко.

— Нет. Мы подумали, зачем доктор, раз головы нет. Да у нас и доктора-то никакого в доме нет. Жили раньше, но…

— А поблизости? В соседних домах?

— В соседних уцелели. Доктор Бурмачев, например.

— Значит, зовите доктора Бурмачева. — Арехин присел на корточки, разглядывая замок.

— Только он того… по женским болезням…

— За неимением гербовой… К тому же у нас как раз женщина. Собачек сыскных, конечно, нет? — обратился он к Оболикшто.

Тот лишь криво усмехнулся.

— А экспертов? Дактилоскопистов, фотографов, баллистиков?

Усмешка стала еще кривее.

— Жаль. А ведь если поискать, то не в соседнем доме, так на соседней улице кого-нибудь найти можно было б…

— Это вряд ли. Если кто из той сволочи уцелел в семнадцатом, давно уже на юге, в Крыму, — сердито сказал Лютов.

— И это может быть. Зато этой сволочи развелось препорядочно.

— Какую такую сволочь вы имеете в виду, гражданин Арехин?

— Например, ту, которая убивает несчастных женщин. А вы, гражданин Лютов?

Тот пробурчал что-то невразумительно-матерное. — вы, любезнейший, посторонних людей видели? — обратился Арехин к дворнику.

— Не могу знать, — угрюмо ответил тот. — Прежде я каждого жильца знал в лицо, да что в лицо, всю подноготную знал. И знакомых знал. А теперь налезло народишку… — он махнул рукой. — Из старых знакомых к барышне заходили сестра вот ее, Надежда Викторовна, да ейный провожатый.

— Дмитрий Пеев, — привстал с табуретки молодой человек.

— Потом этот… студент… — Дворник почесал затылок, то ли вспоминая имя студента, то ли по привычке маленького человека выглядеть глупым.

— Матвей Доронин, — подсказала женщина.

— Точно, точно, он, — слегка ожил дворник, — ну, и крестный ее.

— Да, крестный ее любит… любил, — поправилась женщина.

— Да. А незнакомые… Ко многим ходят. Барахольщики — купить, продать, обменять. Или кто с оказией письмо передать, посылочку… Ходят постоянно, не углядишь. Хорошо, если не навалят на лестнице…

— И к Елизавете Викторовне ходили?

— Ходили, ходили, — встряла в разговор жиличка из комнаты напротив. — Из деревни приезжали, пшена привозили. Она мне по-соседски стакан отсыпала.

— Кто приезжал?

— Да старик. Ничего, бодрый, опрятный…

— Это крестный наш, Лука Егорович Смоляков, — сказала Надежда Викторовна.

— Может, и так, может, и так, что видела, то и сказала, мне от власти скрывать нечего. — И жиличка скрылась за дверью.

— Теперь посмотреть можно? — нарочито смиренно спросил Оболикшто.

— Можно, — отчего-то вздохнул Арехин.

Оболикшто и вплотную к нему Лютов прошли в комнату.

Пахло особо, раздражающе. Пахло кровью.

На полу между круглым ореховым столом и узкой кроватью лежало тело. Тело без головы. Одетое в темно-коричневое глухое платье, чулки, башмаки, все в пристойном порядке, руки скрещены на груди.

В общем, будь голова на месте, место выглядело бы куда спокойнее.

Но головы не было.

— Приглядитесь: инструмент убийцы невероятно остер и прочен, а сам убийца — силен. — Оболикшто сел на корточки. — Срезано — одним махом. Глотина.

— Да, похоже на работу гильотины, но гильотина — аппарат, как вы заметили, достаточно громоздкий и тяжелый.

— Еще и другое непонятно, — сказал Оболикшто. — В человеке крови много. А тут натекло — с полстаканчика. Остальная-то где?