Не в каждом из наших разговоров, не в каждой из наших встреч в связи с подготовкой этой книги Стрельцов бывал одинаково словоохотлив — воспоминания далеко не всегда давались ему легко, иногда он и замыкался в себе. Ко и бывал же, однако, в своих рассказах почти столь же артистичен, как и на футбольном поле. Щедро, откровенно и безжалостно к себе порой делился тем, чего с трибун никак было не разглядеть, не разгадать.

Иногда он сам звонил — волновался за сроки сдачи рукописи. Иногда же казался равнодушным к судьбе книги, сильно сомневался — реально ли, возможно ли, удобно ли перед теми, с кем играл, рассказывать в ней все так, «как оно на самом деле было»?

Он подвластен бывал разным настроениям, но интуитивно определял: в каком настроении следует вести рассказ. Ему очень не хотелось той напраслины, что обычно возникает в разговорах, когда начинают ворошить прежние обиды, углубляются в историю собственных неприятностей…

Стрельцов иногда излишне, на мой взгляд, принижал, что ли, себя в разборе отдельных жизненных и футбольных ситуаций, излишне стопорил внимание на промахах своих и ошибках.

Излишне — потому что в характере его, пожалуй, преобладает вечная победительность. Не навязчивость, не настырность, но спокойная победктельность. Отходчивость его и кажущееся легкомыслие, лишающие его солидности, требуемой в некоторых житейских обстоятельствах, — скорее всего, проистекают из его чувства собственного достоинства, в том, наверное, и выражающееся, что от многих принятых в нашем быту условностей Стрельцов легко отказывается, правда, нередко и во вред себе, своей общественной репутации…

…Окна квартиры Стрельцова выходят на Курский вокзал, на привокзальную площадь, где движение не прекращается, не замедляется ни днем ни ночью — во всем этом, однако, есть строгий сюжет расписания. Все должно произойти вовремя, хотя случаются и опоздания.

Вот такой естественной ремаркой — фоном, на котором и проходило большинство наших бесед, и заканчивается литературная запись книги, сочиненной и пережитой Эдуардом Стрельцовым