Председатель. О ком вы говорите?
Фукье-Тeнвиль. Чью смерть ты оплакиваешь?
Филиппо. Молчи, Демулен!
Фабр. Это ловушка. Берегись!
Дантон. А, чтоб тебя! Прикуси язык!
Камилл. Я говорю о жирондистах.
Давид. Ага! Сознался! Сознался!
В народе ропот.
Председатель. Подсудимый сам признается, что причастен к заговору бриссотистов.
Камилл (пожимая плечами). Мой же «Разоблаченный Бриссо» вынес им смертный приговор.
Фукье-Тенвиль. А сейчас ты об этом жалеешь?
Камилл (не отвечая ему). Друзья! Я скажу вам, как Брут Цицерону: «Мы испытываем слишком сильный страх перед смертью, изгнанием и нищетой». Nimium timemus mortem et exilium et paupertatem. Заслуживает ли наша жизнь того, чтобы мы всячески старались ее продлить хотя бы ценою чести? Среди нас нет ни одного, кто бы уже не взошел на вершину горы жизни. Дальше начинается спуск, где на каждом шагу разверзаются бездны, которых не миновать даже самому обыкновенному человеку. Какие бы виды, какие бы красивые места ни открывал этот спуск нашему взору, они не выдержат сравнения с теми, которыми любовался Соломон, что не помешало ему, окруженному семьюстами наложниц, задыхавшемуся от роскоши и счастья, произнести такие слова: «Я убедился, что мертвые счастливее живых, а всех счастливее тот, кто не родился на свет»[9]. (Садится.)
Дантон. Глупец! Ты всем нам рубишь головы. (Обнимает его.)
Девушка. А все-таки он премиленький!
Слово получает Дантон. Он встает и направляется к судьям. В народе сильное волнение. Гул голосов: «Вот он!.. Вот он!..»
Председатель (Дантону). Подсудимый! Ваше имя, фамилия, возраст, звание и местожительство?
Дантон (громогласно). Местожительство? В скором времени — небытие. Мое имя? В Пантеоне.
Народ зашевелился, загудел — по-видимому, одобрительно, затем, после слов председателя, воцаряется полнейшая тишина.
Мужчина (в восторге). Вот это да! Ишь ты!..
Председатель. Вы знаете законы: отвечайте точно.
Дантон.. Я — Жорж-Жак Дантон, тридцати четырех лет, уроженец Арси на реке Об, адвокат, депутат Конвента, проживаю в Париже, на улице Кордельеров.
Председатель. Дантон! Национальный Конвент обвиняет вас в том, что вы состояли в заговоре с Мирабо и Дюмурье, знали их планы, грозившие гибелью Свободе, и тайно их поддерживали.
Дантон разражается громовым хохотом. В народе это вызывает дружный смех. Волна безудержной веселости прокатывается по залу. Озадаченные судьи, народ, даже подсудимые вытягивают шеи, чтобы лучше разглядеть Дантона; смех его до того заразителен, что и они не выдерживают. Вся зала дрожит от взрыва гомерического хохота.
Дантон ударяет кулаком по балюстраде.
Дантон (со смехом). Свобода в заговоре против Свободы! Дантон в заговоре против Дантона! Мерзавцы!.. Посмотрите мне в лицо. Вот она, Свобода! (Обхватывает руками голову.) Она в этом лике, представляющем собой ее безыскусственный слепок; она в этих глазах, в которых сверкает ее вулканическое пламя; она в этом рыкающем голосе, от которого дворцы тиранов бывают потрясены до самого основания. Возьмите мою голову, прибейте ее к щиту Республики. При одном взгляде на нее, как при взгляде на голову Медузы, все враги Свободы умрут от страха.
Аплодисменты.
Председатель. Я предоставил вам слово, чтобы вы защищали себя, а не восхваляли.
Дантон. Такой человек, как я, не защищается: мои действия говорят сами за себя. Мне нечего защищаться, не в чем оправдываться. В моей жизни нет ничего загадочного. Я не окружаю себя тайнами, чтобы путаться со старухой, как Робеспьер.
Смех в зале.
Женщина (в ярости). Это кощунство!
Дантон. Моя дверь всегда настежь, над моей кроватью нет полога. Все во Франции знают, когда я пью, когда я с женщинами. Я — плоть от плоти народа, У меня такие же добродетели и пороки, как у народа, я ничего от него не таю. У меня все наружу.
Давид. Сарданапал! Глядите, как его выворачивает наизнанку!
Председатель. Дантон! Ваши непристойные речи оскорбительны для суда. Грубость ваших выражений выдает низость вашей души. Сдержанность — вот первый признак невинности, дерзость — первый признак преступности.
Дантон. Если дерзость — преступление, то я бросаюсь в объятия преступления, я целую его взасос, а тебе, председатель, оставляю добродетель — фараоновы тощие коровы не в моем вкусе. Я люблю дерзость и горжусь этим, дерзость с ее грубыми объятиями, дерзость, из лона которой выходят герои. Революция — дочь дерзости. Это она разрушила Бастилию, это она, говоря моими устами, бросила парижский народ на штурм королевской власти, это она моими руками схватила за жирные уши отрубленную голову Коротышки-Людовика и швырнула в лицо тиранам и их богу.
Народ в волнении; слышны одобрительные возгласы: «Браво!»
Председатель. Все эти ваши грубости вам не помогут. Я напоминаю о прямых обвинениях, которые вам предъявлены, и предлагаю отвечать на них точно, не выходя за пределы фактов.
Дантон. Разве от такого революционера, как я, можно ожидать спокойного ответа? Душа моя — словно расплавленная медь. В моей груди отливается из нее статуя Свободы. И меня хотят обуздать! Хотят, чтобы я отвечал на вопросы, как на уроке катехизиса! Я прорву сети, которыми вы хотите меня опутать, вам не напялить на меня эту узкую рубашку, — она затрещит по всем швам. Вы говорите: меня обвиняют! Где они, эти обвинители? Пусть покажутся, и я их опозорю, как они того заслуживают!
Большинство выражает одобрение. Давид и те, что сидят рядом с ним, негодуют.
Председатель. Еще раз предупреждаю, Дантон: вы проявляете неуважение к представителям Нации, к суду и к державному народу, который имеет право потребовать, чтобы вы отдали ему отчет в своих действиях. Марату также были предъявлены обвинения. Но он не злобствовал на своих обвинителей. Он не противопоставлял фактам неистовство гладиатора и актера, он постарался оправдаться, и это ему удалось. Я не могу указать вам лучшего образца, чем этот великий гражданин.
Женщина (проникновенно). Мученик!
Дантон. Ну что ж, я снизойду до самооправдания, я буду следовать плану, который принял Сен-Жюст... Когда я пробегаю весь этот перечень мерзостей, против него восстает все мое существо! Я продался Мирабо, герцогу Орлеанскому, Дюмурье?.. Я всегда против них боролся! Я расстроил замыслы Мирабо, когда нашел, что они опасны для Свободы. Я защищал от его нападок Марата. Я виделся с Дюмурье единственный раз, когда потребовал от него отчета в растраченных им миллионах. Я давно разгадал этого проходимца и, чтобы не дать ему осуществить его намерения, льстил его самолюбию. Можно ли было его раздражать, когда спасение Республики зависело от него? Да, я посылал к нему Фабра, да, я обещал, что он будет генералиссимусом, но одновременно я поручил Билло за ним следить. Кто станет упрекать меня в том, что я лгал изменнику? Ради отчизны я шел и на другие преступления! Ханжи государства не спасают. Все преступления, все, какие только есть, я пронес бы на своих плечах не сгибаясь, если б это было нужно, чтобы спасти вас, вас всех, судей, народ, даже вас, низкие клеветники, которые смеют обвинять меня...
Движение в зале.
Я — в заговоре с королями! В самом деле, давайте вспомним, как я способствовал восстановлению монархии десятого августа, торжеству федералистов тридцать первого мая, победе пруссаков при Вальми!..
9
Этот монолог представляет собой цитату из «Старого кордельера». — Р. Р.