Журнал «Всегда вперед», избравший специальностью биографии Людей, Добившихся Успеха, дал заметку о Пиккербо среди своих очерков о пасторе, построившем собственный неоготический собор из консервных банок, о даме, которая за семь лет удержала от вступления на путь позора 2698 фабричных работниц, и об орегонском сапожнике, самоучкой научившемся читать по-фински, на санскрите и на эсперанто.
«Позвольте вам представить старого дока Альмуса Пиккербо, мужественного человека, которого Чам Фринк прославил как „двужильного бойца, врача и певца“. Доподлинный ученый, он свои поразительные открытия умеет внедрить в жизнь, но, как добрый старозаветный директор воскресной школы, дает отпор псевдоученым атеистам, которые беззастенчиво высмеивают все высокое и благородное, подрывают основы нашей религии и нашей конституции», — пел хроникер.
Мартин сидел и читал вырезку, дивясь, неужели эта статья и впрямь красуется на странице знаменитого нью-йоркского журнала, выпускаемого миллионным тиражом, когда Пиккербо вызвал его к себе.
— Март, — сказал он, — чувствуете вы себя достаточно компетентным, чтобы управлять Отделом?
— Собственно… а что?
— Как вы полагаете, можете вы самостоятельно развивать движение и поддерживать в городе чистоту?
— А что, собственно?..
— Дело в том, что я, по всей вероятности, уеду в Вашингтон как представитель нашего округа в Конгрессе!
— В самом деле?
— Да, похоже на то, мой мальчик, я теперь возвещу всей нации ту истину, которую старался вбивать в головы здешним жителям.
Мартин выговорил вполне приличное «поздравляю вас». Он был так изумлен, что поздравление прозвучало горячо. Он еще сохранил обломок былой своей детской веры, что члены Конгресса — люди умные и значительные.
— Я был только что на совещании с некоторыми видными членами республиканской партии нашего округа. Полная для меня неожиданность. Ха-ха-ха! Может быть, они остановили свой выбор на мне просто потому, что в текущем году им некого выдвинуть? Ха-ха-ха!
Мартин тоже рассмеялся. Пиккербо, судя по виду, ждал несколько иного ответа, но приосанился и продолжал свою речь:
— Я заявил им: «Джентльмены, должен вас предупредить, что я не уверен в наличии у меня таких редких качеств, какие нужны человеку, облекаемому высоким правом устанавливать в Вашингтоне законы и нормы, которыми должна руководствоваться на всех дорогах жизни наша великая стомиллионная нация. Однако, джентльмены, сказал я, если при всей своей скромности я решаюсь принять от вас эту нежданную и, быть может, незаслуженную честь, то меня побуждает к этому лишь то обстоятельство, что Конгресс, мне кажется, остро нуждается в более передовых ученых и в подлинно искушенных дельцах для планирования и проведения в жизнь усовершенствований, которых требует развитие нашей страны, равно как и высокая задача убедить вашингтонских молодцов в насущной и неотложной необходимости создать Министерство Здравоохранения, которое будет бдительно стоять на страже…
Но как бы ни смотрел на то Мартин, Республиканская партия действительно выдвинула Пиккербо кандидатом в Конгресс.
Когда Пиккербо отправился на предвыборную кампанию, управление Отделом легло всецело на Мартина и с первых же дней царствования он прослыл деспотом и радикалом.
Не было в Айове более опрятной и лучше оборудованной молочной фермы, чем ферма старого Клопчука на окраине Наутилуса. Она была выложена кафелем, дренирована, превосходно освещена; доильные машины содержались в идеальном порядке; бутылки тщательно кипятились; и Клопчук приветливо встречал санитарную инспекцию и туберкулиновую пробу. Он воевал с Союзом рабочих молочной промышленности за право нанимать рабочую силу со стороны и одержал победу, платя выше профсоюзных ставок. Однажды, когда Мартин, как заместитель Пиккербо, явился на заседание наутилусского Центрального совета профессиональных союзов, секретарь совета признался ему, что нет предприятия, которое ему так хотелось бы завоевать (и на завоевание которого он так мало может рассчитывать), как молочная ферма Клопчука.
Мартин не питал особого сочувствия к рабочему движению. Как большинство лабораторных затворников, он думал, что если рабочие в шитье жилетов и в нажиманье на рычаг находят меньше радости, чем он в своих кропотливых исследованиях, то причиной тому их принадлежность к низшей категории людей, от природы порочных и ленивых. Жалоба со стороны профсоюзов только убедила его, что он, наконец, нашел совершенство.
Он часто заезжал к Клопчуку просто ради удовольствия. Однако он сделал наблюдение, которое его смутило: у одного доильщика постоянно болело горло. Он взял у него мазок, сделал посев и нашел гемолитические стрептококки. В панике ринулся он обратно на ферму и, проведя анализы, обнаружил стрептококки в вымени у трех коров.
Когда Пиккербо обеспечил народное здравие по мелким городам избирательного округа и возвратился в Наутилус, Мартин стал настаивать, чтоб зараженного доильщика отправили в карантин, а ферму Клопчука закрыли впредь до исчезновения инфекции.
— Что за вздор! Ведь это же самое чистое место в городе, — рассмеялся Пиккербо. — К чему поднимать шумиху? Кажется, нет никаких признаков стрептококковой эпидемии!
— Появятся, черт возьми, и очень скоро! Три зараженных коровы. Вспомните, что случилось недавно в Бостоне и Балтиморе. Я пригласил Клопчука зайти в Отдел, и мы с ним обсудим вопрос.
— Вы же знаете, как я занят, но ладно, так и быть…
Клопчук явился в одиннадцать. Для него это дело оборачивалось трагедией. Он родился в какой-то трущобе в Польше, умирал с голоду в Нью-Йорке, работал по двадцать часов в сутки в Вермонте, Огайо, Айове и вот создал, наконец, это диво, свою молочную ферму.
Он стоял, сутулый, — морщины углубились на лице, в глазах дрожали слезы, — и, комкая шляпу в руках, протестовал:
— Доктор Пиккербо, я делаю все, что велят доктора. Я знаю толк в молочном деле! И вдруг приходит этот молодой человек и заявляет, что один мой рабочий простудился и, значит, я убиваю малых детишек заразным молоком! Говорю вам: вся жизнь моя в моей ферме, и я скорей повешусь, чем выпущу на рынок хоть каплю плохого молока. Молодой человек просто чинит мне подвох. Я наводил о нем справки. И выяснил, что он водит дружбу с молодцами из Центрального совета профсоюзов. Ходит к ним туда на заседания! А они давно под меня подкапываются!
Мартину жалко было напуганного старика, но до сих пор его никогда не обвиняли в предательстве. Он сказал угрюмо:
— Возведенное на меня обвинение в личном пристрастии вы можете разобрать после, доктор Пиккербо. А сейчас я предлагаю вам вызвать экспертов для проверки моих выводов; Лонга из Чикаго или Брента из Миннеаполиса — кого угодно.
— Я… я… я собственно… — Киплинг и Билли Санди здравоохранения казался не менее расстроенным, чем Клопчук. — Я уверен, что наш общий друг вовсе не думает обвинять вас, Март. Он разволновался, это так естественно. Нельзя ли нам просто, не чиня никому беспокойства, подлечить парня, который подцепил стрептококков?
— Отлично, если вас устраивает, чтобы здесь перед самыми выборами разразилась опасная эпидемия!..
— Вы прекрасно знаете, что я сделал бы все, чтобы избежать… Однако вы должны отчетливо себе уяснить, что это не стоит ни в какой связи с предвыборной кампанией! Просто я обязан самым тщательным образом исполнять свой долг по охране города от болезней, принимая самые суровые меры…
Закончив свою речь, Пиккербо дал телеграмму в Чикаго доктору Д.К.Лонгу, бактериологу.
У доктора Лонга был такой вид, точно всю дорогу он проехал в вагоне-леднике. Мартин отроду не видел человека, более далекого от поэтических наклонностей и велеречивой филантропии Альмуса Пиккербо: тонкий, точный, губы втянуты, уши прижаты, на носу пенсне и волосы на прямой пробор. Он спокойно выслушал Мартина, холодно выслушал Пиккербо, с ледяным видом дал высказаться Клопчуку, провел обследование и вынес заключение: доктор Эроусмит, по-видимому, в совершенстве знает свое дело, опасность, бесспорно, есть, советую закрыть ферму, мой гонорар — сто долларов благодарю вас нет обедать не останусь я должен поспеть на вечерний поезд.