— Если вам угодно знать, Мартин Эроусмит, я не намерена поощрять ваших фиглей-миглей с мисс Орхидеей! Ты ее прямо обнял, когда спускался с нею по лестнице, а потом весь вечер пялил на нее глаза! Я терплю, когда ты чертыхаешься, и хандришь, и напиваешься пьян (если только не слишком), но с того завтрака, когда ты заявил мне и Фоксихе: «Не обижайтесь, барышни, но мне случайно вспомнилось, что я помолвлен с вами обеими…» — с того дня ты мой, и я никому не позволю втираться между нами. Я — пещерная женщина, изволь запомнить, а твоя Орхидея с ее приторной улыбкой и громадными ножищами… думаешь, я не видела, как она поглаживала твою руку?.. Орхидея! Не орхидея она, а облепиха!
— Честное слово, я даже не помню, которая из восьми Орхидея.
— Уфф! Значит, ты обнимался с ними со всеми. Впрочем, ну ее к черту! Драться из-за нее я не собираюсь. Я только хотела тебя предостеречь — вот и все.
В вестибюле гостиницы, оставив тщетные попытки найти короткие, веселые и убедительные слова для обещания никогда не флиртовать с Орхидеей, Мартин пробормотал:
— Если ты не против, я еще немного пройдусь. Мне нужно подумать об этой санитарной работе.
Он сидел в конторе Симз-Хауса — удивительно унылой после полуночи и удивительно смрадной.
«Дурак Пиккербо! Сказать бы ему прямо, что вряд ли мы что-нибудь знаем по эпидемиологии, хотя бы того же туберкулеза».
«А все-таки она — славная девочка. Орхидея! Она и впрямь похожа на орхидею — нет, слишком здоровая. Она как взрослый ребенок; на охоту бы с ней ходить! Милая. Прелестная! И держалась так, точно я не старый доктор, а ее ровесник. Я буду вести себя хорошо, как следует, но… Мне хочется поцеловать ее разок… как следует! Я ей нравлюсь. У нее прелестные губы, точно… точно полураспустившаяся роза!»
«Бедная Леора! Удивила ж она меня! Ревнует! Впрочем, у нее на то все права! Ни одна женщина в мире не была для мужчины тем, чем… Ли, родная, разве ты не видишь, дурочка: увивайся я за семнадцатью миллиардами Орхидей, любить я буду тебя одну и никогда никого, кроме тебя!»
«Не могу я ходить и распевать всякую дребедень — Октет — Здравиэт — Панталетт! Даже если б это шло кому-нибудь на пользу, чего пока не видно! Лучше предоставить людям тихо помирать, чем жить и слушать…»
«Леора назвала меня серой деревенщиной. Позвольте сказать вам, сударыня, что я как-никак бакалавр искусств, и, может быть, вы припомните, какие книги читал вам зимою ваш „деревенщина“ — Генри Джеймса и прочих авторов… Ох, она права. Я круглый невежда. Я умею держать в руках пипетку и готовить агар-агар, но я… И все-таки в один прекрасный день я непременно отправлюсь путешествовать, как Сонделиус…»
«Сонделиус! Боже! Если б мне пришлось работать с ним, а не с Пиккербо, я стал бы его рабом».
«Или он тоже крутит вола?»
«Как я сказал? Сонделиус крутит вола? Ну и загнул словечко! Ужас!..»
«Черт! Буду загибать все слова, какие захочу! Я не светский карьерист, вроде Ангуса. Сонделиус тоже крепко загибает, а ведь он вращается в самом культурном обществе».
«Здесь, в Наутилусе, я буду так занят, что даже читать не смогу. А все-таки… Вряд ли они тут много читают, но здесь несомненно найдется немало богатых людей, понимающих, что значит приятный дом. Туалеты, театры и все такое…»
«Вздор!»
Он вышел и забрел в круглосуточную передвижную закусочную, где угрюмо пил кофе. Рядом с ним у длинной полки, заменявшей стол, под окном красного стекла с портретом Джорджа Вашингтона, сидел полисмен, который спросил, жуя бутерброд с гамбургской колбасой:
— Скажите, вы, кажется, новый доктор, помощник Пиккербо? Я видел вас в Сити-холле.
— Да. А скажите, как… гм… как относятся в городе к Пиккербо? Лично вам хотя бы нравится он или нет? Говорите откровенно, потому что я только приступаю к работе и… гм… Вы понимаете?
Придерживая ложку в чашке мясистым пальцем, полисмен хлебнул кофе и начал свою речь, между тем как лоснящийся от жира благодушный повар сочувственно кивал головой.
— Что ж, коли говорить напрямик, он, конечно, изрядный болтун, но с головою — мозговитый парень! Говорит, как по-писанному. И пишет стихи… вы слыхали? Здорово пишет! Да. Многие у нас говорят: «Пиккербо только и знает, что пенье да танцы». Но как я посужу: для нас с вами, доктор, было бы, конечно, довольно, если б он просто следил за молоком, за помойными ямами и чтоб дети чистили зубы. Но тут у нас много разного народу, грязных, ленивых, невежественных иммигрантов, которых нужно приохотить к этой самой гигиене, чтоб они не болели всякими болезнями и не напускали заразу на нас. А старый док Пиккербо — молодец! Поверьте, он сумеет вбить им в башку правильные понятия!
Да, сэр, он — человек дела, не такой слюнтяй, как иные наши доктора. Знаете, однажды он явился на гулянье в праздник святого Патрика, хоть сам он грязный протестант, и они с патером Костелло так спелись, точно век друзьями были, и, разрази меня гром, он еще там стал бороться с одним парнем, хоть тот вдвое его моложе; он его, можно сказать, положил на обе лопатки, так обработал молодчика, что любо-дорого смотреть! У нас в полиции все его любят, и мы только диву даемся, как он умасливает нас исполнять уйму санитарной работы, которую, нам по закону вовсе не положено делать; а другой сидел бы себе в конторе и писал дурацкие приказы. Что и говорить! Парень что надо!
— Понимаю, — сказал Мартин, и на обратном пути в гостиницу он размышлял:
«Воображаю, что сказал бы о нем Готлиб».
«К черту Готлиба! К черту всех, кроме Леоры!»
«Я не намерен провалиться здесь, как провалился в Уитсильвании».
«Пиккербо со временем получит более ответственную работу… Гм!.. Он из тех, кто умеет подластиться, он непременно сделает карьеру! Но так или иначе, я к тому времени подучусь и, может быть, налажу здесь образцовый Отдел Народного Здравоохранения».
«Орхидея сказала, что зимой мы будем кататься на коньках».
«К черту Орхидею!»
20
В докторе Пиккербо Мартин нашел великодушного начальника. Он от души хотел, чтоб его заместитель сам выдумывал и провозглашал какие-нибудь новые «Движения» или «Во имя». Его научные познания были беднее, чем у приличной фельдшерицы, но он не страдал завистливостью и от Мартина требовал только веры в то, что быстрые и шумные переезды с места на место являются средством (а может быть и целью) всякого прогресса.
Мартин с Леорой сняли второй этаж в двухквартирном доме на холме Сошиал Хилл — не холм, а небольшое возвышение среди равнины. Была незатейливая прелесть в этих сплошных лужайках, в широких осененных кленами улицах и радость в освобождении от назойливых уитсильванских соглядатаев.
Но неожиданно с ними стало заигрывать Лучшее, Общество Наутилуса.
Через несколько дней после их приезда Мартина вызвали по телефону, и мужской голос заскрипел:
— Алло, Мартин? Ну, кто с тобой говорит? Держу пари, не угадаешь.
Мартин был очень занят и с трудом удержался от слов: «Пари ваше — до свиданья». Вместо того он прогудел с радушием, какое подобает заместителю директора:
— Боюсь, что и впрямь не узнаю.
— Все-таки попробуй угадать.
— Ага… Клиф Клосон?
— Нет. А ты, знаешь ли, прекрасно выглядишь. Что, за дело? Ну, валяй дальше! Еще разок!
Стенографистка ждала, приготовив карандаши, а Мартин еще не научился не замечать ее присутствия. Он сказал с заметным раздражением:
— Ага! Полагаю, президент Вильсон? Послушайте…
— Ладно, Март, говорит Эрви Уотерс! Что ты на это скажешь?
Шутник, по-видимому, ожидал излияний радости, но прошло добрых десять секунд, пока Мартин соображал, кто такой Эрвинг Уотерс, Наконец, вспомнил: Уотерс, убийственно-нормальный студент-медик, докучавший ему когда-то в Дигамме Пи своею верой в истину, добро и выгоду. Он постарался ответить как мог сердечней:
— Так, так! Что ты здесь делаешь, Эрви?
— Что? Живу! Поселился здесь, пройдя стажерство. У меня довольно приличная практика. Слушай, Март, мы с миссис Уотерс очень просим тебя и твою жену — ты ведь, кажется, женат? — прийти к нам обедать, завтра вечером. Я тебя введу во все здешние дела.