— Кто тут?

Стук мгновенно прекратился, и из-за ближайшей каменной глыбы показалось необыкновенное лицо. Оно было гладкое, как у человека или сорна, длинное и заостренное, как у землеройки, желтоватое и невзрачное, по-звериному неосмысленное, почти без лба, хотя и с торчащим затылком, похожим на высокий, скошенный назад парик.

В следующий миг создание выпрыгнуло из-за камня и предстало перед ошарашенным Рэнсомом во всей своей красе. Рэнсом сообразил, что это пфифльтригг, и порадовался, что не встретил представителей этой расы в первые дни на Малакандре. Создание гораздо больше походило на насекомое или рептилию, чем все, кого ему до сих пор приходилось видеть. У него было совершенно лягушечье сложение, и сначала Рэнсому показалось, что оно сидит, поставив «руки» на землю на манер лягушки. Но потом он разглядел, что та часть передних конечностей, которой он упирается в землю, на самом деле скорее локоть, чем ладонь, если пользоваться человеческими понятиями. Широкий и снабженный подушечкой, «локоть» был явно предназначен для ходьбы, от него отходили вверх под углом примерно 45— настоящие руки — тонкие и сильные; они заканчивались чувствительными, многопалыми кистями. Опора на локоть полностью освобождала пфифльтриггу руки — большое преимущество при любой работе, от копания земли до вырезаний камней. Сходство с насекомыми ему придавали быстрота и порывистость движений, а также способность вращать головой, как жук-богомол, поворачивая ее на 180-; оно усиливалось еще и благодаря особому звуку, вроде сухого и звенящего стрекотания, который пфифльтригг издавал при движении. В нем было что-то от кузнечика, и от гнома, и от лягушки, и еще от маленького старичка — набивщика чучел, лондонского знакомого Рэнсома.

— Я прилетел из другого мира.

— Знаю, знаю, — торопливо затрещало существо. — Встань сюда, за камень. Вот здесь, вот здесь. Приказ Уарсы. Очень срочно. Не терять времени. Стой там.

И Рэнсом оказался по другую сторону глыбы, перед еще не законченным изображением. Под ногами все было усеяно каменной крошкой, а в воздухе клубилась пыль.

— Вот так, — сказало существо. — Стой смирно. На меня не смотри. Смотри туда.

Сначала Рэнсом не мог взять в толк, чего от него хотят, но, увидев, что пфифльтригг посматривает то на него, то на камень особым взглядом, который везде, даже на чужой планете, безошибочно выдает художника, работающего с моделью, — он все понял и чуть не рассмеялся вслух. Он позировал для портрета! Рэнсом стоял так, что незаконченная работа была скрыта от его глаз, зато он с любопытством наблюдал за самим скульптором. Пфифльтригг резал камень, словно сыр, а его руки двигались так быстро, что за ними невозможно было уследить. Звенящий металлический звук производили, оказывается, крошечные инструменты, которыми он был весь увешан. Иногда он с раздраженным возгласом отбрасывал в сторону инструмент, которым работал, и выбирал какой-нибудь другой, при этом несколько инструментов, которые могли ему понадобиться, все время держал во рту. Еще Рэнсом заметил, что существо облачено в одежду — она состояла из какого-то яркого чешуйчатого материала, богато разукрашенного, хотя и покрытого толстым слоем пыли. Что-то вроде мехового кашне мягкими складками обнимало горло, глаза были защищены выпуклыми защитными очками. На шее и конечностях красовались кольца и цепочки из блестящего металла, явно незолота. Во время работы существо издавало как бы шипящий свист, а когда приходило в особенное возбуждение — что случалось поминутно, — кончик носа у него начинал подрагивать, как у кролика. Наконец он высоко подпрыгнул, так что Рэнсом снова вздрогнул от неожиданности, и, приземлившись ярдах в десяти от камня, сказал:

— Ну да, ну да. Хотелось бы удачнее. В следующий раз исправлю. Пока так. Иди, посмотри сам.

Рэнсом повиновался. Он снова увидел изображения планет, но уже не на карте солнечной системы: на этот раз они были выстроены в единую процессию, двигающуюся к зрителю, и на каждой, за исключением одной, ехал огненный возничий. Внизу располагалась Малакандра, и Рэнсом с удивлением узнал на ней довольно верно выполненный космический корабль. Рядом стояли три фигуры — Рэнсом, очевидно, послужил моделью для всех сразу. Он с возмущением отвернулся. Конечно, тема совершенно новая для малакандрийца и его искусство стилизовано, и все же, подумал Рэнсом, портретист мог бы все-таки найти в человеческом облике хоть что-нибудь более привлекательное, чем эти чурбаны, почти одинаковые в ширину и в высоту, с каким-то грибообразным наростом вместо головы.

Он ответил уклончиво.

— Наверное, именно таким я кажусь всем вам, — сказал он. — Но художник из моего народа нарисовал бы иначе.

— Нет, — возразил пфифльтригг. — Я не хочу, чтобы было слишком похоже. Если будет слишком, они не поверят — те, которые родятся потом.

Он еще долго что-то объяснял; Рэнсом не все понял, но ему вдруг пришло в голову, что эти мерзкие фигуры представляют собой идеализацию человечества. Разговор затянулся еще на некоторое время. Рэнсом решил переменить тему и задал вопрос, который уже давно интересовал его.

— Объясни мне, — сказал он, — как получилось, что вы, сорны и хроссы — все говорите на одном языке. Ведь у вас, наверное, очень по-разному устроены зубы, небо и гортань.

— Ты прав, — согласился пфифльтригг. — Когда-то у нас были разные языки, да и сейчас еще мы говорим на них у себя дома. Но потом все выучили речь хроссов.

— А почему? — спросил Рэнсом, все еще мыслящий понятиями земной истории. — Разве хроссы когда-нибудь правили всеми остальными?

— Не понимаю. Они умеют замечательно говорить и петь песни. У них больше слов, и слова лучше. Речь моего народа никто не учит, потому что все самое важное мы говорим через камень, или кровь Солнца, или звездное молоко. И речь сорнов никому не нужна, потому что можно любыми словами объяснить их знания — они от этого не изменятся. Но с песнями хроссов этого не сделаешь. Их языком говорят по всей Малакандре. Я говорю на нем с тобой, потому что ты не из моего народа. С сорнами я тоже говорю на нем. Но дома мы говорим на своих старых языках. Это видно по именам. У сорнов протяжные имена, например, Эликан, Аркал, Белмо или Фалмэй. А у хроссов имена, как мех, вроде Хнох, Хнихи, Хьои или Хлитхна.

— Значит, лучшая поэзия получается на самом трудном языке.

— Пожалуй, — сказал пфифльтригг. — Ведь и лучшие картины — из самого твердого камня. А знаешь, какие имена у моего народа? Например, Калакапери, Паракатару, Тафалакеруф. А меня зовут Канакаберака.

Рэнсом тоже назвал ему свое имя.

— В нашей стране совсем не так, как здесь, мы не зажаты в узком хандрамите. У нас есть настоящие леса, зеленая тень, глубокие копи. Еще у нас тепло. И нет такого яркого света и такой тишины. Там, в лесах, я мог бы показать тебе место, где горят сразу сто огней и стучат сто молотков. Я бы хотел показать тебе нашу страну. Мы живем не в дырах, как сорны, и не в кучах травы, как хроссы. Ты бы увидел дома, которые окружают сто колонн, одна — из крови Солнца, следующая — из звездного молока, и так по всем стенам… А на стенах картины — чего только там нет…

— А кто у вас следит за порядком? — спросил Рэнсом. — К примеру, те, которые работают в копях — разве они довольны своим положением, как другие, которые делают картины на стенах?

— Рудники открыты для всех; каждому приходится заниматься этой работой. Каждый копает для себя столько, сколько ему нужно. А как же иначе?

— У нас все по-другому.

— Значит, у вас получается порченая работа. Разве можно работать с кровью Солнца, если ты не был там, где она рождается, и не научился отличать друг от друга разные ее виды, и не провел рядом с нею много-много дней, вдали от света небес, чтобы она вошла в твою кровь и твое сердце, как будто ты мыслишь ею, и ешь ее, и плюешь ею?

— У нас она лежит очень глубоко, так что ее трудно достать, и те, кто ее выкапывают, должны тратить всю свою жизнь на это искусство.