Дамам доставалось от меня наравне с мужчинами, и это сходило мне с рук, но лишь до поры до времени; однажды я подшутил над красотой некой Аделаиды, фаворитки Простака, и та вместе со всеми и вроде бы от души посмеялась шутке, а на самом деле обиделась насмерть и положила рассорить меня с королем. Она преуспела в этом (ибо чего не сделает фаворитка с человеком, которого заслуженно звали Простаком?), и с каждым днем король относился ко мне все суше, а когда я позволял себе кое-какие вольности, он выказывал такое недовольство, что придворные (а они особо приметливы, когда повелитель не в духе) вскоре смекнули что к чему, и будь я настолько слеп, чтобы не понять по его переменившемуся обращению, что Простак лишил меня своих милостей, поведение придворных обнаружило бы это яснее ясного: еще пару дней назад моего общества искали, а теперь все чурались меня. Пажи и привратники глумились надо мной, гвардеец, которого я слегка задел, дал мне пощечину, наказав впредь фамильярничать с ровней себе. Над этим парнем я потешался много лет, и он не смел и подумать, чтобы поднять на меня руку.

Хотя я своими глазами видел, как переменился ко мне Простак, я не мог взять в толк, по какой причине. Меньше всего я мог подумать на Аделаиду: она была славная женщина, а главное, я то и дело подтрунивал над ее скандальной славой и не имел никаких оснований думать, что оскорбил ее. Тут-то я и понял, что женщина стерпит самое суровое порицание своим поступкам, но посягательства на свою красоту она не простит никогда; и Аделаида, уже не таясь, потребовала моего удаления — я, мол, и глуп, и совсем не забавен, и она-де не понимает, какой нужно иметь вкус, чтобы находить меня остроумным. И все повторяли ее слова, все соглашались с нею. Стоило мне теперь заговорить с кем-нибудь, как тот сразу принимал важный вид, и если прежде мне достаточно было раскрыть рот, чтобы все рассмеялись, то теперь я никакими силами не мог их рассмешить.

В таком положении были мои дела, когда я однажды явился в обществе без шутовского колпака. Простак, изредка еще заговаривавший со мной, спросил: — В чем дело, шут? — Сэр, — ответил я, — при дворе завелись другие дураки, и я не хочу выделяться. — Что ты несешь? — продолжал Простак. — С чего у нас завестись дуракам? — Ах, сэр, — отвечал я, — даже ваше величество иные дамы выставляют дураком каждый божий день. — Простак оставил без внимания мою выходку, но раздались голоса, что за дерзость следовало бы пересчитать мне ребра; зато королеве пришлась по вкусу моя проделка, и, зная, что своей опалой я обязан ненавистной ей Аделаиде, она забрала меня к себе, и я стал шутом при ее дворе, и так же меня почитали и превозносили мое остроумие, как прежде, в окружении короля. Правда, власть королевы распространялась только на ее челядь, и лести, взяток и подарков мне доставалось меньше против прежнего.

Впрочем, и эти скромные лавры я вкушал недолго: веселье было не в характере королевы, и мои проказы ей скоро надоели; забыв, ради чего она взяла меня к себе, она перестала меня замечать, а там и двор от меня отвернулся, и я умер, надорвав свое сердце.

От души посмеявшись кое-чему в моем рассказе, Минос отправил меня обратно, сказав, что в Элизиуме шутам делать нечего.

ГЛАВА XIX

Я вернулся в Рим, где и родился в большой бедняцкой семье, которая, не стану от вас скрывать, жила подаянием. Кто сам не побирался, тот вряд ли знает, что это такое же ремесло, как всякое другое, со своим уставом и своими секретами или хитростями, выучиться которым так же маятно, как всякому мастерству[166].

Перво-наперво нас учат делать жалостное лицо. Кое-кому тут очень пособляет природа, однако добиться успеха может всякий, если возьмется за ум в раннем возрасте, пока мышцы еще сохраняют подвижность.

Следующая ступень — жалостливый голос. В этом навыке участие природы также обещает блестящие результаты, однако и тут искусство, помноженное на трудолюбие и рвение, творит чудеса даже при отсутствии способностей: главное, надо начинать сызмала.

Я назвал важнейшие предметы, но остается еще множество других. Женщин дополнительно натаскивают искусству плача, другими словами, умению пустить слезу по любому поводу, и многие играючи справляются с этим заданием. Иные женщины с поразительной легкостью делаются виртуозами в этом искусстве.

Сравнительно с другими занятиями ремесло нищего требует глубокого постижения человеческой природы. Обширнейшая осведомленность нищего в людских страстях не раз наводила меня на мысль о том, что государственному мужу было бы небесполезно проходить у нас выучку. Их сходство вообще поразительно, поскольку и тот и другой, придерживаясь одних правил, делают одно дело: водят за нос род людской. Надо, впрочем, признать, что их жульнические барыши весьма различны: если нищий довольствуется малым, то государственный муж мало что оставляет после себя.

Один очень великий английский философ имея в виду наш промысел, остерегал обидеть человека более низким званием, нежели то, на какое он претендует[167]. Того же мнения держался мой отец. Помню, мальчиком увидев Папу Римского, я увязался за ним, канюча: — Подайте Христа ради, сэр! Подайте ради Господа Бога, сэр! — А он выбранил меня в ответ: — Вас следует выпороть, сэр, чтоб не трепали имя Божие всуе. — И впрямь, всуе было мое старание, ибо он ничего мне не дал. Отец же, слыша его слова, внял совету и примерно выпорол меня. Под розгой я клялся никогда больше не поминать имя Божие всуе. Отец на это сказал: — Я не потому наказываю тебя, что ты всуе помянул Его имя, а потому, что ты не назвал Папу его святейшеством.

Если бы добрым людям достало ума последовать примеру своих пастырей, нищие давно повывелись бы: всего дважды на моей памяти слуги Божьи подали мне на бедность. Один раз это был здоровяк, давший мне серебряную монетку со словами, что себе он оставил и того меньше; другой был новоиспеченный священник в щеголеватой сутане. — Подайте, ваше преподобие, сэр, — просил я, — уважьте свой сан. — Я уважаю мой сан, дитя, — отвечал он. — Дай Бог каждому так. — И, бросив мне жалкие гроши, с важным видом прошествовал дальше.

К женщинам я обыкновенно обращался так: — Храни вас Господь, прекрасная госпожа, храни Господь вашу красоту! — И обыкновенно это имело успех тем вернее, заметил я, чем дурнее собой была женщина.

Мы вывели одно безошибочное правило: чем пышнее выезд, тем беднее пожива, и наоборот, если в коляске с хозяином один слуга, а то и никого, — удача, считай, в руках, оплошать почти не случалось.

По нашим наблюдениям, в разных обстоятельствах человек до неузнаваемости меняется: он может расщедриться, проигравшись в карты, а при выигрыше не оторвет от сердца и гроша. Можно смело просить у адвоката, когда он едет из сельской глуши к своим клиентам в Рим, у врача, когда он идет проведать своих больных; и эти же самые люди, сделав свои дела, превращаются в неприкасаемых, как мы их звали между собой.

Ходячим и, пожалуй, самым верным у нас было такое правило: кто меньше имеет, тот охотнее подает. Поэтому умение отличить богатого от бедного составляет основу основ нищенской науки, и вроде бы вся задача в том, чтобы увидеть, где суть, а где видимость, но дело это требует хорошей сноровки и сугубого внимания, поскольку и бедняк и богач испокон веку совершенствуются в притворстве, выдавая себя один за другого. При этом бедняк, пуская вам пыль в глаза, ломает комедию всерьез, а богач, даже являя своим видом саму убогость, не расстанется с каким-нибудь приметным знаком своего состояния. Его рубище, к примеру, не стоит ломаного гроша, зато палец украшен дорогим перстнем либо в кармане тикают золотые часы. Своей напускной бедностью он словно хочет вас унизить, а вовсе не расположить к себе. Напротив, бедняк искренен в стремлении сойти за богатого, но из-за несдержанности переигрывает и выдает себя — так, не рассчитав своих сил, обыкновенно напиваются до зеленого змия. Ему бы взять в дорогу одного слугу на хорошей лошади, а он берет двух, и, поскольку купить или нанять еще одну добрую лошадь ему не по карману, по крайней мере один из слуг трясется на кляче. Одеваться просто и опрятно ему мало, он нацепляет на себя пошлые украшения, и чем роскошнее его верхнее платье, тем дряннее нижнее белье. Не умножая примеров, рискну высказать неоспоримую истину: если кто-то пытается ослепить вас блеском своего наряда или выезда, знайте, что это не свой, а заемный блеск. А если человек живет не по средствам, то лишние траты его не смущают, и достаточно польстить его богатству и великолепию, чтобы наверняка получить подачку.