В октябре 1816 года Каподистрия сообщает Бальмену: «Граф Ливен передал ваши доклады № 3 и 4. Его Величество ознакомился с ними и выразил свое удовлетворение как тактичностью вашего поведения, так и точностью в описании событий, являющихся предметом вашего доклада. Его Императорское Величество приказал мне просить вас и далее держать нас в курсе ваших наблюдений, не опасаясь перегрузить ваши донесения сведениями, каковые никоим образом не могут быть лишены интереса. Его Величество считает их столь же ценными, как и те сообщения, кои вы нам недавно передали».

И еще: «Различные доклады были представлены для ознакомления Его Величеству, который с интересом прочел их и поручил мне засвидетельствовать полнейшее оными удовлетворение. Императору нравится получать непосредственно со Святой Елены известия обо всем там происходящем».

Утешением в этой ссылке, которую отсутствие семьи делает особенно тягостной, может служить удовлетворение, от того что каждая из его депеш привлекает внимание государя, а из внимания коронованных особ всегда можно извлечь немалую для себя выгоду, особенно если читателем является государь всея Руси. На всех депешах, приходивших со Святой Елены — в Москве мы их держали в руках, — имеется карандашная пометка, сделанная, как утверждают архивисты, рукой Александра I.

Чтобы с точностью обо всем докладывать, нужно быть в курсе повседневной жизни «пленных особ», а Лоу, к несчастью, очень скуп на информацию и делает все возможное, чтобы не представлять иностранцев обитателям Лонгвуда и не позволять им отправиться туда самостоятельно.

Бальмену он говорит об этом без обиняков: «Это совершенно невозможно. Я хорошо все обдумал. Мне не было дано на этот счет никаких распоряжений. Обратимся еще раз с запросом к нашим министерствам. И потом вы же не подсудны законам нашего Парламента. Любой из англичан может быть повешен. Мне могут отрубить голову. Но вас не могут ни повесить, ни отрубить вам голову. Вы находитесь в ином положении, чем мы. И потом Бонапарт непристойно ведет себя со мной, он обращается со мной как с последним ничтожеством. Он оскорбляет меня, клевещет на меня. Он станет говорить вам обо мне мерзости, гадости. Я не могу этого допустить. Этот человек слишком хитер. Он отнюдь не успокоился. Он действует, приказывает, работает, строит планы, как если бы он был в Тюильри. Я знаю достойных людей, например адмирала Малькольма, невольно ставших орудиями в его руках. Свита его отвратительна, ужасна. Все они интриганы. Вы находитесь в ином положении, исключительно тягостном, я согласен. Но ведь и мое не лучше».

Русскому комиссару, как и двум его коллегам, приходится прибегать к хитростям, а поскольку ему не занимать ловкости и изобретательности, то в его отношениях с обитателями Лонгвуда появляется нечто от шпионского романа. Конечно, он так никогда и не встретится с Наполеоном лично, и ему придется довольствоваться возможностью лишь издали смотреть в подзорную трубу на знаменитый силуэт, но зато он никогда не упускает случая завязать разговор с кем-нибудь из его свиты. Он начинает действовать сразу же по прибытии: желая выказать уважение пленнику, он решительно отказывается присоединиться к демаршам своих коллег, которые, едва прибыв, возымели намерение силой проникнуть в Лонгвуд, чтобы убедиться в реальном существовании Бонапарта. Докладывая о своем отказе, он ловко добавил: «Они увидели в этом проявление возвышенных и великодушных чувств нашего Августейшего Государя, и сам Бонапарт выразил свое удовлетворение. Один француз из его свиты подошел ко мне в городе и очень любезно сказал: "Император знает, что вы не подписали ноту комиссаров, и он ценит этот благородный поступок; он просил меня поблагодарить вас за это"». Это, возможно, объясняет лестное высказывание Наполеона о России: «Эта страна, если не принять мер предосторожности, будет диктовать свою волю другим. Одни только ее легкие воинские части, казаки, двинувшиеся со всех сторон, в состоянии опустошить Европу Русский солдат смел, силен и вынослив. Казаки знают толк в партизанской войне. Они идут из страны в страну, не зная ни языка, ни дорог. Они умеют внезапно нападать и вовремя отступать. Их невозможно схватить. Они живут грабежами».

Этими посланиями Бальмен усердно льстит царю Александру: «Бонапарт не раз говорил: "Будь я во власти русского царя, все бы мои желания удовлетворялись. Это благородный и великодушный государь"». Несколько недель спустя Лас Каз младший приходит к русскому комиссару и осыпает проклятиями англичан, но не добивается желаемого одобрения; тогда к нему посылают Гурго, который уверяет, что Император готов принять комиссара русского царя.

—  Он питает к вам истинно дружеское расположение. Он будет вести себя с вами просто и непринужденно. Вы доставите всем нам огромное удовольствие.

Затем к нему присылают Монтолона.

— Почему вы не приходите в Лонгвуд, чтобы немного рассеять вашу скуку? Вас там ждут и встретят с распростертыми объятиями.

Наконец, в решающее наступление переходит обер-гофмаршал.

— У Императора Наполеона гордая и возвышенная душа. Он неколебим в своих убеждениях и, имея основания жаловаться на английского регента, он не унизится до того, чтобы писать ему. Лишь Императору Александру, будь у него такая возможность, отправил бы он послание с описанием своих несчастий. Ибо он любит этого государя. Он уповает на его помощь и признает его великие достоинства.

Бальмен конечно же понял, о чем идет речь: «Бертран намекал, что мне хотели бы доверить письмо к нашему августейшему государю, но я сделал вид, что не понимаю, о чем идет речь, сохраняя невозмутимую серьезность, которая сбила его с толку». Но отступление было лишь подготовкой к решающему маневру. В апреле 1818 года карты были открыты. «В последние дни генерал Бертран сделал мне странное предложение. Рассказывая о страданиях и несчастьях Бонапарта, он мне внезапно сказал: "Император, изнемогающий от скуки, страдающий от бесчеловечного обращения на этой скале, покинутый всем миром, хочет написать Императору Александру, в коем видит свою единственную опору. Заклинаю вас, не откажите передать это письмо". И он сделал жест, словно желая вынуть его из кармана. "Нет, это невозможно, — ответил я. — Для меня это значило бы изменить моему долгу". — "Ничуть, — ответил он, — ибо Император Наполеон желает сообщить Императору Александру нечто исключительно важное. Речь идет не только о том, чтобы защитить от угнетения великого человека, но и том, чтобы принести пользу России. Письмо это будет прочитано с удовольствием и даже с благодарностью и радостью. Не отправить это письмо вашему двору, значит, пренебречь его интересами, не принять их во внимание, а точнее, принести их в жертву англичанам. Кроме того, должен вам заметить, вы представлены там в столь благоприятном свете, что сие всенепременно будет споспешествовать вашему дальнейшему преуспеянию". — "Я обещаю вам, — ответил я, — точнейшим образом передать моему двору то, что вы мне сообщаете устно; но я не приму от вас никакого письма. Я не имею на это права. Если бы я это сделал, меня бы дезавуировали". — "Ба! — воскликнул он, — вас бы дезавуировали формально на Святой Елене, но вознаградили бы в России, я в этом уверен. В общем, подумайте об этом"».

Было ли это письмо написано? Что в нем содержалось? Было бы в высшей степени интересно узнать это, но обер-гофмаршал ничего об этом не говорит, хотя и дает понять, что в апреле 1818 года не раз беседовал с Наполеоном об Александре.

Об этих встречах русского комиссара с пленниками и о их разговорах докладывают Лоу, и тот, снедаемый любопытством, не может устоять перед желанием учинить Бальмену допрос, выходя при этом не только за рамки дипломатии, но и элементарной учтивости.

—  Что касается моих встреч с Гурго, — протестует комиссар, — кои вы мне ставите в упрек в вашей записке, то сделайте одолжение, изъясните мне суть ваших желаний и намерений.