Что и говорить, я был готов тут же ехать в Эйндховен, однако оставался вопрос, не попаду ли я в плен. Поэтому я направился к генералу Винкельману, и он договорился с немцами, что мне дадут пропуск, действующий в течение недели. Кроме военной формы, надеть было нечего, так и пришлось ехать через оккупированную страну, встречая на пути бесчисленные немецкие колонны, которые направлялись к театру военных действий в Зеландии и Бельгии. Как бы то ни было, они меня пропускали. Я даже встревал в разговоры с немецкими солдатами, каждый раз спрашивая их: «Ну зачем вы сюда пришли? До вас здесь не было никакой войны!» В ответ они неизменно говорили, что явились к нам потому, что мы планировали морем, через Хук-ван-Холланд, впустить англичан. Что, конечно же, было чепухой.

В Эйндховене я переоделся в гражданское и отправился в главное управление концерна. В первый же рабочий день удалось восстановить порядок. Через неделю действие моего пропуска закончилось; я вернулся в Гаагу. Было ясно, что в Эйндховене без меня не обойтись. Генеральный секретарь по торговле, промышленности и навигации, доктор Х. М. Хирсфилд, был на редкость толковым чиновником, который, несмотря на свое еврейское происхождение, пользовался доверием немцев. Он сумел внушить им, что, если они всерьез намерены восстановить нидерландскую экономику, разумней меня отпустить. Так что, демобилизовавшись, я отправился на постоянное житье в Эйндховен.

Моя семья также туда перебралась, и нам следовало решить, где поселиться. Наш дом «Вилевал» находился в окрестностях Эйндховена. Скоро должны были вступить в действие ограничения на потребление бензина гражданскими лицами. Конечно, мы могли пользоваться велосипедами, но все-таки дорога оставалась проблемой. «Лак», дом моего отца, во-первых, пустовал, во-вторых, находился в центре города. И «Вилевал», и «Лак» представляли собой здания такого рода, которые легко могли быть реквизированы немцами, и мы подумали, что «Вилевалу», где стены были беленые, реквизиция нанесет вред меньший, чем дому отца, с его обшитыми деревом комнатами. Да и детям жить в центре города будет удобней. Так мы и порешили, а «Вилевал» вскорости заняли офицеры «люфтваффе»..

Во всем этом чрезвычайно неприятном положении хорошего было только одно: я мог отдавать больше времени семье. Нашей старшей дочке было девять лет, младшему сыну — всего несколько месяцев. Я с радостью бывал дома. Но оккупация несла с собой много горького опыта. Мы жили в атмосфере неуверенности. День за днем нас все больше окутывало ложью. Кроме того, постоянно давило сознание того, что в непосредственной близости от тебя происходит что-то ужасное. Да, чтобы понять, что то была за жизнь, ее надо прожить.

Теперь мне надо было решить для себя, каковы будут наши взаимоотношения с оккупационными властям. Задача состояла в том, чтобы по мере сил удержать компанию от развала, избежав при этом сотрудничества с немецкой военной машиной. Кроме того, нашим долгом было сделать так, чтобы жизнь девятнадцати тысяч наших служащих и их семей была более или менее сносной. Первый вопрос, на который требовалось ответить, звучал так: какие изделия мы выпускаем и какие прекращаем выпускать? Чтобы высвободить себе время для раздумий, согласились с тем, что следует раньше обычного отправить людей в отпуск. Помимо этого, было принято решение действовать как исключительно нидерландская фирма.

Для контроля над нидерландской промышленностью немцы вскоре назначили так называемых «вервальтеров», попечителей, во все крупные компании. «Филипс» получил двоих, доктора О. Бормана и О. Й. Меркеля. Оба они состояли членами наблюдательного совета «Филипса» в Германии, что, конечно, несколько утешало. Но сами они были поставлены в весьма неловкое положение, особенно Борман. Управляющий директор немецкой фирмы «Пинч», с которой мы имели соглашение о технологическом сотрудничестве, он пользовался уважением моего отца и до недавнего времени считался другом семьи. Теперь следовало решить, как же нам работать с этими навязанными нам попечителями. Человек посторонний мог бы возмутиться: «Нельзя подавать руки никаким немцам!» Но это легко только сказать, когда общаешься с недавним другом, пусть он теперь и стал при нас чем-то вроде сторожевого пса. Так что позиции непримиримого я не занял. Но когда однажды в 1940 году мы пригласили Бормана и Меркеля поужинать у нас дома, нам с Сильвией было до такой степени не по себе, что больше мы этого не повторяли.

Немцы сочли, что значение «Филипса» столь велико, что его следует взять под присмотр одного из берлинских министерств. Но различные ведомства принялись из-за нас ссориться. Радиоприемники считались средством пропаганды, так что первым на нас позарилось министерство пропаганды Геббельса, внимания которого нам хотелось меньше всего. Другими претендентами были армия и воздушные силы. Наш «вервальтер» Меркель, как выяснилось, был в дружбе с одним высокопоставленным генералом воздушных сил. Такой альянс показался нам наиболее безобидным, и, в итоге, министерству авиации рейха удалось включить «Филипс» в сферу своего влияния.

Нидерландские промышленники жили в состоянии постоянной неуверенности. Никто не знал, на каком мы свете. Никаких правительственных указаний насчет того, в какой мере допустимо сотрудничать с оккупационными властями, так и не поступило. Единственным ориентиром был Устав сухопутных боевых действий, в котором указывалось, что мы не вправе производить орудия, боеприпасы, военные суда, транспортные и воздушные средства, но ни слова не было сказано о коммуникационном оборудовании. Немцы были уверены, что они уже одержали победу. Зачем еще беспокоиться, заказывая средства коммуникации? «Победа» досталась им ценой весьма незначительных потерь соответствующего оборудования, возместить которые с легкостью могла их собственная промышленность.

Одним из предприятий, к которому немцы могли проявить нешуточный интерес, был наш завод орудий и боеприпасов в Дордрехте. Немецкие эмиссары явились взглянуть на него, и я имел с ними беседу. Их победное настроение и чувство превосходства сыграли мне на руку. Они загодя настроились на то, что наши попытки производить вооружение нельзя принимать всерьез. Можно ли сравнивать голландских изготовителей лампочек и немецкую военную индустрию! Конечно, я сделал все от меня зависящее, чтобы укрепить их в этом убеждении. Я подтвердил этим господам, что мы любители и дилетанты и даже еще не пустили продукцию на поток — а о нашей новаторской системе закалки головок снарядов скромно умолчал.

Между тем Франс ден Холландер, управляющий директор артиллерийско-технического завода, предложил нам большие автоматические токарные станки, наше самое ценное оборудование в Дордрехте, побыстрей перевезти в Хембруг, и я с этим предложением согласился. Чтобы такая операция стала возможна, мы сделали вид, что машины эти не принадлежат «Филипсу», а одолжены у артиллерийско-технического завода. Ден Холландеру еще только предстояло обсуждать с немцами судьбу хембругских предприятий, так что эта прибавка в виде нескольких станков для него мало что значила, а я избавился от них с радостью. Таким образом, немедленно после капитуляции мы с успехом, на глазах у немцев, демонтировали наш орудийный завод.

При этом Дордрехтский завод продолжал работать, но наш тамошний управляющий сумел заморочить немцам головы, внушив им, что в Голландии острая нехватка токарных станков, и стал выпускать примитивное оборудование для ремесленных училищ, которым не требовалось дорогостоящих прецизионных машин.

В самом начале оккупации, эвакуируя людей и оборудование, мы вошли в значительные расходы, и, по закону, нам полагалась компенсация, а поскольку сумма была в высшей степени солидная, позволить себе отказаться от нее в те трудные времена мы не могли. По этому поводу у меня была стычка с неким генералом инженерных войск. Когда, встретившись с ним в Гааге, я объяснил ему суть наших претензий, он захотел знать, кто в точности отдал приказ об эвакуации в ту роковую ночь. К счастью, мне было хорошо известно, что сам он все время вторжения благополучно провел у себя дома в Вассенаре, так что я с жаром ответил: «Генерал, когда наши колонны посреди ночи выехали из Эйндховена с тем, чтобы достичь укреплений «водной линии обороны», — и это, заметьте, был шаг, согласованный с министерством обороны, — вы спали в своей постели!»