Летом 1951 года мы с Е. Винокуровым были командированы одним из солидных журналов на строительство Каховской ГЭС. Железной дороги в Каховке еще не было, мы добирались от Днепропетровска сначала пароходом, потом открытым двухместным самолетом «По-2». Мы окунулись в знойное и пыльное марево стройки, в самый ее разворот, прожили там три недели, вернулись и, к изумлению и разочарованию пославших нас, ничего не написали. То есть именно тогда. Винокуров написал стихотворение, связанное с той поездкой, лет через восемь, я — через четырнадцать.

Что же произошло? Разумеется, поездка что-то дала нам, — может быть, и немало, но в тот момент каждый из нас внутренне был заряжен на другое. Мы еще не написали свою войну, свою собственную юность и испытывали в этом самую острую и насущную потребность. Мы еще только начинали понимать, что это такое. Для каждого художника обязательна своя задача, а не только решение.

С тех пор прошли десятилетия. Многое изменилось, изменился и я. Я выпустил ряд стихотворных книг, потом начал работать и в прозе. Именно с последним обстоятельством связывал критик А. Урбан то, что стихи стали у меня несколько иными, — в прозу, по его мнению, «ушли» некоторая описательность, сюжетность, стих приобрел большую краткость, емкость, собственно лиричность. Однако он же сделал дорогое для меня наблюдение: «Вчитываясь в более поздние книги Ваншенкина, начинаешь и ранние воспринимать иначе».

Таким образом, основное мое было, вероятно, со мной с самого начала. Позволю себе привести суждения, высказанные обо мне в разное время двумя моими сверстниками, — разумеется, печатно.

А. Межиров — о стихах: «А мастерством не овладевал. Мастерство само овладело им еще в юные его годы».

Ю. Трифонов — о прозе: «Если говорить о мастерстве, то Ваншенкин, пожалуй, никогда не «пробовал своих сил», он сразу начал как зрелый прозаик».

Сперва меня поразила только похожесть этих высказываний. Но потом я понял: это и есть необходимое условие для пришедшего в литературу.

С некоторых пор меня стали привлекать и совершенно незнакомые ранее жанры — по моим сценариям сняты документальные фильмы «Детство Твардовского», «Встреча с Михаилом Исаковским», «Размышления о Доме Герцена» и другие. Немало сделал я и авторских телевизионных работ.

Каждый писатель строит жизнь по-своему. Но сначала она, разумеется, складывается сама, по собственным, не зависящим от него законам. Лишь потом, получив такую возможность, он вносит в нее поправки и усовершенствования, касающиеся прежде всего деталей. Старается организовать жизнь так, чтобы ему удобнее было работать, подстраивается под свои особенности. Одни живут в глуши, в уединении, другим, наоборот, требуется частое профессиональное общение. Но как бы там ни было, в любом случае писатели знают друг друга не только по книгам. Они знакомятся, как правило, в молодости, сверстниками — тогда и создаются образования, именуемые впоследствии плеядами и литературными поколениями. В молодости приходят и к своим кумирам, уверенные, что они должны помочь, и это в разной степени тоже осуществляется. Закладывается основа развивающейся в дальнейшем системы отношений.

Могу сказать, что мне повезло. Не только в том, что выпала судьба вернуться с войны — живым, молодым и здоровым. Я близко общался с замечательными людьми в искусстве. Об Исаковском я уже говорил. Необычайно много дал мне Твардовский, — не в смысле стиха, но в смысле отношения к жизни, к литературе, к работе. Серьезности, нешуточности, безжалостности всего этого. Именно он посоветовал мне попробовать себя и в прозе. Художника не нужно убеждать, чтобы он писал хорошо. Он либо пишет так, либо он не художник. Он знает, о чем писать, но узнаёт об этом порой в мучительной борьбе с собой, с материалом, с обстоятельствами. Точно выверенный, нацеленный, заинтересованный совет бывает ему необыкновенно важен. И еще один очень близкий мне человек удивительной художественной проницательности, предвидения, обаяния — Марк Бернес. Это он приобщил меня к песне.

Я говорю сейчас о художниках, которых знают все. Я вспоминаю их, уже ушедших, но постоянно живущих в моей душе. Вспоминаю с неизменной благодарностью и думаю порой, что редкостный дар судьбы — возможность общения с такими людьми — мы не всегда можем в полной мере осознать и оценить в молодости.

И еще необходимо сказать о том, что едва ли не главное для каждого человека, основа всего — его личная, семейная жизнь.

Я счастливо женился, — еще в Литинституте, тоже на студентке, Инне Гофф. Мы объединили наши судьбы 14 февраля, ничего не ведая тогда о покровителе влюбленных святом Валентине. И никто у нас о нем не слыхал, узнали много позже. Но ведь это был его день!

Принято считать, что непрочны семьи, где муж и жена люди художественных профессий. Особенно писатели — ведь они работают дома. Говорят, что они подавляют друг друга, мешают раскрыться. У нас было наоборот: мы помогали друг другу, поддерживали, интересовались работой другого как своей. Просто мы любили друг друга. Растили дочь, почти не расставались. Инна, живя со мной, написала много превосходных книг, а также песен, которые знают все. Талант ее расцвел и по-настоящему окреп. Одна беда — ушла раньше меня.

Вот, собственно, все.

Сергей Есенин сказал когда-то: «Что касается остальных автобиографических сведений — они в моих стихах».

Как, вероятно, почти каждый пишущий стихи, я могу присоединиться к этим словам и только добавить: и в прозе.

И конечно же — в воспоминаниях.

А теперь подробно — по порядку

ТАК МЫ НАЧИНАЛИ

Клочковы

У каждого, кому повезло в жизни, есть дом, где его приютили, согрели в трудный час. У меня это дом Клочковых.

Я учился с Толей Клочковым в геологоразведочном институте, жил далеко за городом — мест в общежитии не было — и совсем начал выбиваться из сил, когда они пригласили меня жить к себе. Время было радостное, только — только отменили карточки, но все равно было еще трудно, а они брали с меня не всю стипендию — даже оставалось на курево.

Клочковы жили в старом рабочем районе, за Павелецким вокзалом, в трехэтажном кирпичном доме. По ночам поблизости слышались звуки бодрствующей железной дороги: прокатывающийся гром сдвигаемых составов, короткие сигналы маневровых паровозов.

В квартире было десять или одиннадцать семей. Когда-то здесь жил фабричный управляющий, а после революции сюда вселили рабочих. Они переженились, повыходили замуж, пошли дети, народу сильно прибавилось, стало совсем тесно, но все привычно и по возможности дружно жили в этой квартире с двумя уборными и огромной кухней на три газовых плиты. Здесь вырос и Толя Клочков.

У них было две комнаты. В совсем крохотной, метров пяти — шести, жили бабушка и ее младший сын, Толин дядя — Коля. Он был только на год старше меня и еще служил в армии, в погранвойсках, откуда позже тогда отпускали. Бабушка была тихая, неприметная, но всегда ощущалось ее живейшее участие в общей жизни. И еще она была по натуре очень добрая — подбрасывала Толе карманных деньжат, а мне часто говорила: «Ешь, сынок, в аппетит, пока пупок отлетит!..»

И Толина мать унаследовала ее характер.

Мы, остальные, жили в большей комнате, метров двадцати. Толины родители спали на широкой кровати, сестренка Лида на детской, из которой уже вырастала — ей было одиннадцать лет, — Толя на диване, я на сундуке.

Этот сундук у двери был немного коротковат для меня.

Я спал обычно на животе, как привык спать на нарах и на земле в армии. У меня были трофейные часы, я, тоже по привычке, не снимал их с руки, чтобы, проснувшись среди ночи, только глянуть на светящийся циферблат и, если еще рано, спать дальше. Я потом даже написал — правда, о другом:

Через много лет Толина мать призналась мне, что это их с отцом обижало, они думали, что я боюсь расстаться с часами, чтобы их не украли.