Недоумение Ершова развеялось, когда он увидел, как полицейские ярыжки запалили на площади костер и кинули в него для сожжения целый ворох скопившихся подметных писем. А бирюч громогласно возвещал людям, что и впредь всякие пасквильные подметные письма нечитанными будут сжигаться, дабы неповадно было их писать и подкидывать.

Вот, значит, какая участь постигла письмо, подкинутое им, Михеем Ершовым.

Он заново написал свой донос, добавив к нему еще и такое, что раскрывало бы царю Петру глаза на причину власти и значительности камергера Монса при ее величестве государыне. После этого следовало Ершову хорошенько подумать, какой способ найти для того, чтобы донос попал к государю.

А в то самое время, когда Михей Ершов искал такого верного способа, Егор Столетов принимал свое очень важное решение. «Сильненькое письмо», как он называл записку Екатерины, и написанный Монсом рецепт все еще хранились у Столетова в тайном месте, и он досадовал на себя – почему сразу же, еще будучи в Москве, не вручил эти бумажки царю?.. А по возвращении в Петербург испугался, что прошло уже много дней, как эти «сильненькие» бумажки все еще находились у него. Раздумывал так и этак и страшился пытки, которую могли бы применить при дознании, чего ради столько времени медлил предъявить столь важные доказательства преступного замысла. Может, ждал, когда такое намерение будет исполнено? Сочтут соучастником Монса, поскольку был у него в канцелярии первым помощником, правой рукой. Не оставят в покое, не простят, что столько времени по его вине было скрыто злодейство. Дыбы, кнутобойства не миновать. До сего дня умалчивал, ждал, и будут допытываться – чего ждал?..

Чем больше проходило дней в тревожных раздумьях, тем яснее становилось Столетову, что никому показывать злополучных бумажек нельзя, а Монса можно будет продолжать держать в страхе перед разоблачением, заставлять его быть податливым и сговорчивым по любым делам.

Столетов достал припрятанные бумажки, в последний раз взглянул на латынское обозначение смертоносно-усыпляющего снадобья и ухмыльнулся отчаянной смелости Монса. Потом поднес письмо и рецепт к огню свечи и сжег опасные эти бумажки.

Теперь – все. Никто его ни в чем не заподозрит, а Монс будет продолжать сидеть на кукане.

Узнав, что царь поправился после простуды, Монс подготавливал почетный патент на звание камергера, которым был пожалован в торжественный день коронации Екатерины. В конце текста того похвального свидетельства надо было приписать: «Дано в Санкт-Петербурге лета 1724, ноября в … день». Проставить число и украсить сей почетный патент подписью императора Петра.

В тот день к дворцовому слуге Акиму Ширяеву явился Михей Ершов и вручил ему будто бы полученный с почты пакет. Распечатав пакет, Ширяев нашел в нем записку с просьбой непременно передать прилагаемое в этом пакете письмо самому государю, ибо оно содержит очень важное донесение. По всему было видно, что письмо не подметное и не кляузное, поскольку податель его не скрывался, должно быть, содержало действительно нечто важное, и Ширяев незамедлительно передал его царю.

Вечером были доставлены в Тайную канцелярию арестованные: сам доносчик Михей Ершов, его одногодок Мишка, Иван Суворов, Егор Столетов и шут Балакирев.

– Говори, Балакирев, какие письма возил из Преображенского к Монсу? – спрашивал начальник Тайной канцелярии Ушаков.

– А я их не читал, – отвечал Балакирев. – Велено было возить – и возил. Жил я у Монса всегда на посылках, а награждений за то не имел. Письма возил запечатанные.

Многое из того, о чем говорилось в доносе, подтверждалось показаниями арестованных, но произошла и разноречивость при выяснении, какое было «одно письмо сильненькое и рецепт при нем про самого хозяина такой, что и рта страшно разинуть, сказать». Мишка утверждал, что Столетов именно так говорил ему, и Суворов подтверждал это, слышанное им от Мишки, и в самом доносе Ершова говорилось о том же, но Столетов заявлял, что никаких бумаг он не видел, не брал и не прятал, а говорил будто бы о них для того, чтобы попугать Монса, да еще просто для смеху, что, дескать, нашел у него нечто особо важное. И на очной ставке каждый стоял на своем.

Ушаков доложил Петру о таком разноречии и сказал:

– На дыбу каждого вздерну, чтобы подлинной истины допытаться. Самолично стану розыск вести, небось заговорят одинаково. Считаю, государь, что все упорство в Егоре Столетове, с него и начну. Розыск еще и по тем делам вести надобно, что много взяток они с Монсом взяли. Уличенными окажутся весьма почтенные люди. Какое в этом разе ваше государево повеление будет?

Петр слушал Ушакова, но не вникал в смысл его слов. Главная вина Монса – его любовная близость с Екатериной – настолько поразила Петра, что все остальное представлялось не столь существенным. Он, Петр, не мог смириться с тем, что некий майор Глебов находился в связи с Евдокией, и за то был жестоко казнен, хотя Евдокия была постылой, ненужной, подлинно что бывшей женой, а эта, теперешняя, еще вчера называемая сердешненьким дружком…

– Скажи, Андрей, – сразу осевшим, приглушенным голосом обратился Петр к Ушакову, – ты догадывался, предполагал, что Монс и она… – словно поперхнулся Петр на слове и в самом деле закашлялся, хрипло и тяжело задышал, – что они…

Нет, кашель и прерывистое дыхание не давали возможности досказать, да это и не нужно было. Все уже ясно.

– Понимаю, государь… – произнес Ушаков и замолк, отвел глаза в сторону.

И по тому, что он в своем ответе оказался несколько скованным, Петр понял, что Ушаков, как, конечно, и многие другие, и предполагал, и догадывался, и знал о связи Монса с Екатериной.

– Все знали, а мне невдомек, – передернул плечами Петр. – Ну что ж, теперь знаю и я… – скривил он лицо и два раза подряд судорожно дернулся шеей, натужно вздохнул.

Редко случалось, чтобы он мог подавить в себе прорывающийся гнев и порыв незамедлительного мщения, а в этот раз сдержался. Во второй половине дня часа три пробыл на свадьбе одного немецкого булочника и пировал там вместе со своими денщиками в обществе мелких ремесленников, балагурил и веселился, как будто ничего не случилось.

Возвратившись вечером домой, застал Екатерину и Монса о чем-то беседующих и шутливо стукнул камергера щелчком по макушке.

– Ужинать оставайся, – пригласил его.

Монс благодарно поклонился, прижав к сердцу обе руки.

К ужину собралось несколько человек из придворной знати, и среди них был Ушаков. Выпили. Хозяева и гости бойко разговаривали, шутили, смеялись. Будучи в отличном настроении, Монс поднес Петру для подписи свой патент на звание камергера.

– Что это?

– Подпишите, ваше величество.

– «… При нашей любезной супруге… с такою верностью, радением и прилежанием поступал… мы тем всемилостивейше довольны были…» – вполголоса бегло перечитывал Петр почетную эту грамоту и, отложив ее в сторону, сказал: – Оставим до завтра. А ты посмотри-ка, Вилим, который час?

– Десятый, – доложил Монс.

– Ну, друзья мои, пора расходиться, – поднялся Петр из-за стола.

Пожелав их императорским величествам спокойной ночи с приятными снами, придворные стали прощаться. Петр на минуту-другую задержал Ушакова, и тот вышел последним.

Монс прибыл домой, выкурил трубку; мурлыча себе под нос игривый мотивчик, разделся и только хотел впасть в объятия Морфея, дабы увидеть во сне какой-нибудь приятный плезир, а вместо того увидел появившегося в дверях спальни в полном и грозном обличий начальника Тайной канцелярии Ушакова. Что за притча такая?.. Не мерещится ли?.. Часу времени не прошло, как сидели вместе за ужином у царя, шутили, смеялись…

– Андрей Иванович?.. – недоумевал Монс, веря и не веря своим глазам.

Лицо Ушакова сурово, взгляд строг. Он объявляет Монса арестованным, требует от него шпагу, ключи, опечатывает все его бумаги, велит одеваться и ехать с ним.

– Что случилось, Андрей Иванович?..

– С арестованным не беседую.