Деревнин валялся у нее в ногах, молил о пощаде. Лицо его было в ссадинах и кровоподтеках, на глаза наплывала багровая опухоль.

– Жгите его… Харю ему жгите, уши, нос… Глаза ему выжигайте, бороду всю опалите, – исступленно приказывала царица Прасковья.

Деревнин в ужасе задул поднесенную к его лицу свечку, но ее снова зажгли. Он старался вырваться, но служители крепко его держали. Тогда царица Прасковья выхватила горящую свечку из руки своего стременного и сама раз, другой ткнула ею в изуродованное лицо Деревнина. Она старалась поджечь волосы на его голове, опалить щеки, нос, в бесчисленный раз повторяя одно и то же:

– Где взял письмо?.. Отдавай мне немедля, изверг!..

Деревнин мычал, стонал, укусил чью-то руку.

– Жгите, жгите! – исступленно кричала царица Прасковья.

– Государыня, смилуйся, – просил ее старшой стражник. – Повели не чинить ему жжение… За ним государево дело… Государево, ты пойми… В ответе мы за него…

Желание спасти себя самого заставляло старшого заступаться за пострадавшего. Вступился за него и еще один стражник:

– Статочно ли такое дело, государыня?!

– Я могу как хочу наказать его, – отвечала она. – Никто мне не указ… Снимите с него портки и рубаху…

Ее внимание привлек деревянный козел, стоявший для острастки арестантов, и царица Прасковья велела взволочить на него обнаженного Деревнина. Старшой стражник опасался, что забьют насмерть его подопечного и за него не миновать будет нести жестокий ответ. Среди грязной казенки на козле растянут за руки и ноги государственной важности человек, он стонет, хрипит; сбившиеся в казенке люди со страхом наблюдают, как изволит гневаться государыня царица Прасковья Федоровна, нанося по обнаженной спине и голове виновного удар за ударом. Дрожащая от гнева, с побагровевшим лицом, грозно сверкающими глазами и взлохмаченными волосами, она являла собой словно вырвавшуюся из преисподней фурию, озаренную похоронным отблеском горящих восковых свечей в спертом и душном воздухе с запахом жженого человеческого мяса и волоса, а рядом с ней сатанинским исчадием стоял с кнутом в руках верзила стременной, готовый по первому ее знаку приступить к беспощадному кнутобойству.

– Письмо мое где?.. – опять и опять дознавалась царица Прасковья, но Деревнин уже не отвечал.

– Да что ж это делается?.. – неистово, с прорвавшимся возмущением воскликнул старшой.

Мысль о том, что за истязуемым арестантом тайное дело, что он нужен будет для допросов и, может быть, для еще более сильной пытки, какую повелит учинить законное здешнее начальство, – эта мысль заставила старшого принять меры для прекращения чинимого царицей Прасковьей самоуправства. Вон что сделано – человека узнать нельзя, не лицо у него, а окровавленный комок жженого мяса, борода и усы выгорели, пожглись волосы на голове…

– Разойдись!.. – что было силы крикнул старшой.

Расталкивая сгрудившихся людей, в пыточную казенку вошел генерал-прокурор Ягужинский.

– Что ты делаешь, государыня?.. – строго проговорил он.

Старшой стражник облегченно вздохнул: слава богу, помощь подоспела, явился сам генерал-прокурор.

– Неладно, государыня, что ты по тайным местам изволишь ночью ходить, – выговаривал ей Ягужинский.

Не столько ради спасения потерпевшего прибыл он сюда, сколько для водворения надлежащего здесь порядка.

– Отдайте мне моего служителя. Он вор, украл у меня казну, – наспех придумала царица Прасковья, ни словом больше не обмолвившись о письме.

– Без именного его императорского величества указа ничего сделать нельзя. Прошу, государыня, немедля покинуть сие помещение, – уже приказным тоном говорил Ягужинский, и царице Прасковье ничего больше не оставалось, как, огорченно вздохнув, возвращаться в Измайлово.

Поздней ночью вернулась она в свои хоромы. Заглянула в спальню Катеринки и увидела ее спящей покоившей голову на руке тоже спавшего Ганса Бергера. Чтобы не потревожить их сон, царица Прасковья осторожно, на цыпочках удалилась. Подошло время отдохнуть от тревожного и многотрудного дня.

II

Деятели Тайной канцелярии, «господа Сенат» и другие влиятельные лица находились в Москве для ради встречи государя, возвращавшегося из Персидского похода.

Там, на далеком Каспийском побережье будут у России новые пристани для кораблей в городах Дербенте и Баку. Русские войска воспрепятствовали вожделению турок завладеть Персией.

– Ура!.. Дербень и Баки к нам прибавлены!

По сему торжественному случаю господа сенаторы спешно снарядили особого курьера к государю – где только он его найдет: в Астрахани или уже на пути из нее – для извещения о том, что «по случаю победы и за здоровье Петра Великого всерадостно пили».

Пили они легко и весело, а похмелье оказалось тяжелым и печальным. Пока государь находился в отъезде, чем они, господа вельможи, занимались? Лаялись между собой? Избрали Сенат местом для побрехушек?.. Оказалось, что подканцлер Петр Шафиров лаял Скорнякова-Писарева, утверждая, что оный происходит от площадного писаря и скорняка, а отец его от нищеты приучал сына пахать землю, подобно самому простому смерду, дядя же повешен за воровство. Помимо недостойного поведения в Сенате, где вступал в пререкания и в брань, Шафиров обвинен был в выплате лишнего жалованья своему брату Михаилу при его переходе из одной службы в другую, в трате государевых денег на свои расходы во время поездки во Францию да еще в том, что у полковника Воронцовского взял в заклад деревню, а денег ему никаких не дал. За все эти содеянные преступления осужден Шафиров к лишению имущества, чинов и к смертной казни.

Досадно было Петру, что приходилось разуверяться в людях, которых он считал своими верными помощниками. Вспомнил, как более двадцати лет тому назад, проходя мимо одной лавки, заметил в ней ловкого сидельца. Вступил с ним в разговор и узнал, что тот хорошо сведущ в немецком, французском и польском языках, взял его к себе на государственную службу и определил переводчиком в Посольский приказ. Год от года все лучше, дельнее проявлял себя переводчик Петр Шафиров, став из былого худородного бароном и подканцлером, а теперь вот низвержен с достигнутой им высоты.

В февральский морозный день барабанный бой известил московских градожителей, что завтра утром в Кремле будет казнь бывшего государственного министра барона Петра Шафирова.

– Не все простому люду голову на плаху класть, привелось и вельможному господину потешить палача.

– Топор, должно, так навострен, что с маху голову снесет.

– А как же иначе?.. Любому кату похвала приятственна, – говорили в народе.

Еще только рассветало, а в кремле уже было полным-полно желающих увидеть казнь вельможи. Осужденного привезли на простых мужицких санях под караулом солдат и взвели на помост, где его ожидал палач со своими подручными. Кабинет-секретарь Макаров огласил приговор, в котором перечислялись вины и злоупотребления Шафирова, и присужденная за это кара – отсечение головы. Кончив читать, Макаров отошел в сторону, а подручные палача сдернули с преступника парик, сняли старую шубу и подвели его к плахе.

– Брюхо-то наел!..

– Всыте жил, в жиру, – разглядывая осужденного, переговаривались, делились замечаниями стоявшие вблизи помоста. – Гляди-кось, бога помнит, крестится.

Что-то шепча, Шафиров несколько раз торопливо перекрестился и, став на колени, положил голову на плаху.

– Сейчас башку оттяпают…

– Глядеть-то жуть…

– Прижмурься, коли робкий.

Палач дал знак подручным, и те за ноги оттащили Шафирова от плахи, растянув посреди помоста. Занесенный палачом топор мелькнул в воздухе и вонзился в плаху. Снова выступивший вперед кабинет-секретарь Макаров объявил, что его императорское величество, памятуя о прежних заслугах осужденного, дарует ему жизнь, заменяя смертную казнь ссылкой в Сибирь.

Побледневший, с дрожащими губами и со слезами на глазах, Шафиров поднялся на ноги, и, поддерживаемый Макаровым, сошел с помоста. Среди собравшихся на зрелище казни пронесся ропот: