Жизнь Хуфу клонилась к Западу, приближалось время ухода сына Гора к Осирису. Но у царя все сделано. Выросли дочери, выданы удачно замуж, сыновья давно занимаются государственными делами, и царь больше отдыхает. Никто до него (в этом он уверен) не обладал и не будет обладать такой безграничной властью. Все богатства страны принес он в жертву своей гробнице, ради нее сломал власть жрецов и принудил отдать много храмовых богатств. Многие тысячи цветущих жизней поглотила его гробница. Зато спокойно жили соседние страны, на земли которых не ступали полчища египтян. Лучше платить дань, чем видеть родную страну выжженной, а людей уведенными в рабство с руками, в жестоких колодках, вздернутыми над головой. После похода в молодости Хуфу не интересовался чужими странами. Но как он радовался, когда, наконец, наступило завершение великого строительства. Началась работа по удалению насыпей, по которым подвозились глыбы. Тысячи людей, сгибаясь под тяжестью корзин с землей, спускались вниз и поднимались наверх, чтобы снова наполнить их. И тогда с вершины начали облицовывать пирамиду треугольными шлифованными блоками. Самое же острие в виде небольшой гранитной пирамидки покрыли золочеными листами по граням. Освещенная вершина дивно сверкала, подобная второму солнцу. Утренний свет, играя на золотом острие, возвещал далеко о приходе нового дня. А когда солнце поднималось и лучи его, расширяясь, обнимали белый треугольник, пирамида казалась восхождением к небу, к богу Ра. Безупречно белый гигантский треугольник в белой рамке опоясывающих стен казался чудом на красноватом фоне пустыни. Вокруг него толпились пирамидки членов царской семьи и низкие мастабы знатнейших вельмож, желающих и на полях Иалу быть рядом с царем, продолжать такую же хорошую жизнь, какую даровали им справедливые боги. За оградой не спеша ведутся мелкие работы, их нельзя закончить, закончить их — значит, царю пора к Осирису, но он туда пока не спешит.

Вздохнули свободнее простые маленькие люди — неджесы, отпустили земледельцев в родные селения и от души все желали своему живому богу долгой жизни, ведь новый царь может затеять пирамиду еще большую. Снова писцы и жрецы погнали мужчин на укрепление дамб и плотин, на чистку и углубление каналов. Спешно поправляли обветшавшее хозяйство. Хороший урожай порадовал народ. Зазвенели песни и смех на берегах реки, но не во всех семьях. Многих детей отдавали матери за долги богачам. Страна спешила в короткой передышке поднять хозяйство.

Сын Солнца сидел в низком кресле и слушал шелест листвы. Год назад он отпраздновал свой Хеб-Сед — праздник Львиного хвоста. Далеко не всем царям удавалось до него дожить.

Праздник Хеб-Сед ведет свое начало с далеких времен, когда во главе племен стояли еще не цари, а вожди. От силы и ловкости вождя зависела жизнь и благополучие племени в охоте. С годами вожди утрачивали ловкость, быстроту и уже не могли вести удачно охоту или битвы с неприятельскими племенами. Одряхлевший лев — гроза всех зверей — не страшен даже шакалам. Так и старый вождь не способен одерживать победы, быть во главе своего племени. Хуфу раздумывал над этим древним праздником. Может быть, в очень далекое время это было и верно, когда люди жили охотой, рыбной ловлей, враждовали с соседями. В те времена после тридцатилетнего правления вождя торжественно убивали и праздновали избрание нового, молодого и сильного. Праздник Хеб-Сед — скорее праздник народа, избравшего самого сильного, самого смелого, чтобы вел он на охоту, на войну. Очевидно, не одно царское сердце трепетало при приближении этого праздника. А разве сам он пожелал бы, чтобы его сначала нарядили, а потом убивали на большой площади на глазах его народа?

Слава великому Птаху, который поправил неразумных жрецов и внушил им мысль, что правитель с годами становится мудрее. А дряхлость тела — не помеха, ибо правитель, приобретая жизненный опыт, становится сильнее. Теперь в Хеб-Сед не убивают уже царей, а празднуют тридцатилетие его правления. Как и в старину, царю подвязывают хвост — знак могущества и власти. Царь с хвостом проделывает пробег — в доказательство жизненных сил и бодрости. Да и этот ритуал теперь не нужен. Народный старинный праздник сохранился, но ему придали новое содержание: царю привязывают бычий хвост как символ обновления его сил. После этого царь, могучий и энергичный, как бы вновь начинает свое правление.

Уже во времена Джосера жрецы изменили обычай. Царь Джосер в честь тридцатилетнего юбилея построил храм, и на нем есть великолепное изображение Джосера, бегущего с хвостом в свой Хеб-Сед. Это означало, что после тридцатилетнего правления царь так же бодр, энергичен и способен быть правителем. Теперь от правителя больше всего требуется мудрость, опыт. Зачем царю бегать быстрее всех? Мудрость и понимание приходят с годами. Царь должен править страной, а не бегать и лучше всех драться. Правитель должен заставить всех в стране подчиняться своим желаниям, своим планам. Самое главное — повиновение народа. Для этого нужна мудрость. Мудрость дается опытом, опыт приобретается годами жизни.

Фараон вспоминает, как год назад праздновали Хеб-Сед. На целую неделю приостановили все работы. Сколько было лотосов, олеандра и других цветов. На улицах и площадях народ гулял, распевал песни, везде были пляски. Много было выпито пива и вина. В храмах приносили благодарные жертвы богам. Река кишела от нарядных барок и лодок, украшенных цветами. Вся столица благоухала ароматичными маслами. Давно не было таких пышных празднеств.

И Хуфу был бодр, весел и добр. В те дни его молоденькие женщины из гарема выпросили у него немало дорогих украшений.

Прошел только год с тех пор. Ему не хочется принимать послов, надевать бороду и пшент, сидеть неподвижно на троне и слушать, что бормочут лежащие на полу послы. Хуфу бесцельно смотрит на цветы в клумбах, на блистание воды в большом пруду. Иногда он вскидывает глаза на север, находит в небе белый воздушный издали треугольник и долго на него смотрит. Из городского дворца Ахет Хуфу тоже видна. Только отсюда она не кажется такой громадной, как из пригородного северного дворца. За кустами нерешительно топчется домоуправитель. Надо бы напомнить царю, что сегодня он должен принять послов из Финикии. Они привезли богатые подарки и волнуются. Он, наконец, подходит и опускается перед креслом царя:

— Твое величество! Пора в зал приемов.

Хуфу медленно переводит на него глаза.

— Пусть завтра придут!

Домоуправитель целует землю около царской сандалии и поспешно уходит довольный, что избежал гнева. Последние недели царь легко раздражался, гневался.

Дует страшный хамсин — пятидесятидневный раскаленный ветер Ливийской пустыни. Люди задыхаются от его мертвящего дыхания и стараются укрыться. Двери и окна занавешиваются тканями и циновками. Даже собаки, высунув красные языки, прячутся от горячего иссушающего ветра в укромные уголки. Сердито шумят кронами пальмы, покрытые слоем пыли. Изнывают люди, животные, растения. Серо-желтые облака перелетают через живую полосу реки в восточные пустыни, и небо, покрытое мертвящей пеленой, наводит тоску.

Люди с беспокойством посматривают на запад и задают один и тот же вопрос:

— Скоро ли уйдет этот ежегодный страшный гость?

Но долина еще несколько дней будет в жестокой власти пустыни и ее злого духа — хамсина.

Может быть, это просто виноват хамсин — злое дыхание коварного Сета? Или, может быть, чей-то завистливый глаз напустил порчу на царя, когда он был без короны с уреем на светлом челе? Но царю не можется с утра. И в тронном зале он не принимает сегодня ни важных послов из соседних стран, ни данников, которые прибыли с богатыми дарами и теперь с трепетом ждут.

На высокой веранде пригородного любимого дворца сидит он в уютном мягком кресле, откинувшись на спинку. Сердито отослал он всех слуг вниз, и они напряженно ждут его зова, а вдруг что понадобится.

Последние месяцы повелитель Кемет начал часто скучать. Тягостное недомогание, безразличие, усталость все чаще навещали его. Может быть, ему уже нечего было желать? Его горизонт, необыкновенная пирамида, сияла и ослепляла глаза полированной гладью белой облицовки. Сейчас там неспешно заканчивали заупокойный храм, простой и величественный. Немного осталось закончить и белую стену, за недоступной толщиной которой обретет он вечный, нерушимый покой.