— Говорили мы, отец наш государь, — вкрадчиво толковал молодой Басманов, — что извести тебя задумал Филипп с боярами. Народ поднять хочет. Тебя и нас всех, слуг твоих верных, погубит. Не мы одни говорим это, спроси владыку Пимена, спроси Пафнутия, Левкия, своего духовного отца…

— Недаром на Соловках-то Сильвестра чествовал Филипп, — сказал старик Басманов. — Его духа и набрался, одного поля ягоды…

Со всех сторон разом посыпались клеветы и доносы. Царь наслаждался, упивался теперь этими клеветами, служившими как бы оправданием его гневу. Кто и что говорил — ему было все равно, хотелось только слышать обвинение против врага.

Обедня в Успенском соборе кончилась, и народ хлынул к митрополиту принять от него благословение, прильнуть к его руке. Никогда еще не любила толпа так сильно своего владыку, как теперь. Все видели, что он готов принять даже мученический венец, но вступиться грудью За христиан и образумить несчастного царя, запутавшегося, как в сетях, среди козней и доносов злодеев. У несчастных, запуганных людей явились робкие надежды, что теперь дела пойдут лучше, что слова святителя произведут свое действие. Вся Москва только о том и толковала в этот день, что о происшествии в Успенском соборе…

— Ох, что-то теперь будет? — вздыхали люди, уже не надеявшиеся ни на что доброе.

Ответ на этот вопрос не замедлил.

Наутро следующего дня разнесся по Москве слух, что на Лобном месте опять кого-то казнят. Толпа побежала смотреть. Там мучили одного из князей Пронских, старика, ушедшего уже давно в монастырь. С ним вместе терзали еще каких-то никому неизвестных людей. Опричники снова рыскали по улицам, пьяные, развратные, свирепые, оскорбляя, насильничая, убивая граждан. Несколько человек из приближенных к митрополиту служилых людей были схвачены, отведены на пытки, избиты за то, что от них не добились улик против Филиппа. Самому Филиппу тяжело было оставаться после этого в своих палатах, и он перебрался на житье в Китай-город в Никольскую улицу в монастырь Святого Николая-старого. Но царь не тронул самого Филиппа и снова старался не встречаться с ним. Тем не менее он не забыл обиды. Напротив того, он более ни о чем не думал, как о ней. Ему казалось, что он опять стал жертвой; митрополит теперь выше царя в Москве; царь въехать в Москву не смеет, не натолкнувшись на оскорбление; народ даже, пожалуй, переманит чернец на свою сторону, и тогда конец державе царя. Десятки людей уже перехвачены, пытаны, замучены, а даже очевидных улик против митрополита нет. Подкупил всех, переманил на свою сторону, околдовал. Тревожный, охваченный подозрительностью, жалующийся на свою долю, царь в новом припадке душевного недуга бражничал, топил свое горе в вине, упивался разгулом и казнями.

В июле душевный недуг царя принял снова острые, небывалые размеры. Царские любимцы князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной с дружиной царя сделали ночью нападение на дома многих знатных людей, дьяков, купцов, одним словом, земцев. Наглецы похватали здесь женщин, славившихся красотою, и вывезли их из города. Как только взошло солнце, выехал из своей Александровой слободы и сам царь Иван Васильевич с целым войском опричников. На первом же ночлеге ему представили украденных женщин. Некоторых из них, как пленниц, он взял себе, других уступил сыну, любимцам и дружине. Затем вся эта орда тронулась в путь вокруг Москвы. Оргии сменялись выжиганием окрестных княжеских и боярских усадьб, казнями, избиением скота, поджогами домов. Девушек ради потехи раздевали, заставляли потом ловить кур и стреляли в них, как в мишени. Натешившись вволю, государь приказал развести опозоренных и полуживых женщин по домам, а сам вернулся в Москву.

Легче ему не стало. Это было накануне дня Св. Апостолов Прохора, Никанора, Тимона и Пармена. В день празднования памяти этих святых в Новодевичьем монастыре обыкновенно совершалось торжественное богослужение и бывал крестный ход по широким стенам монастыря. Служил митрополит. Не проспавшиеся после долгих оргий опричники с государем Иваном Васильевичем во главе приехали тоже в монастырь. По окончании службы все тронулись с крестами и иконами из церкви, вошли на стену и пошли в обход. У святых ворот крестный ход обыкновенно останавливался, и здесь читалось Евангелие. Перед началом чтения митрополит обратился к народу, чтобы возгласить:

— Мир всем!

Он заметил, что один из опричников оставался в тафье. Носить этот головной убор, не снимавшийся даже в церкви и введенный в употребление, вероятно, доброзрачными юношами-щеголями, было запрещено еще на соборе 1551 года. Митрополит обратился к царю.

— Государь, — начал он, — разве прилично благочестивому держать агарянский закон, во время чтения Евангелия стоять с покрытою головою?

— Как? Что такое? Кто смел? — закричал в гневе Царь.

— Один из ополчения твоего, из лика сатанинского, — ответил Филипп.

Но опричник уже успел спрятать тафью.

— Кто был в тафье? — крикнул царь, не видя виновного.

— Да ни у кого и не было тафьи! — грубо ответил кто-то из опричников.

— Померещилось владыке, — заметил другой голос.

— Ищет, как бы против твоих верных слуг измену начать, — шептали около царя.

Он вышел из себя от ярости и начал ругаться.

— Лжец! Обманщик! — гремел царский голос при всем народе, и царская рука стучала жезлом о камни. — Я тебя смирю, не станешь ты у меня клеветать!

Царь не стал дальше слушать чтение Евангелия и шумно поспешил с толпой своих клевретов сойти со стены и выехать из монастыря. В его душе клокотала злоба, как никогда, и впервые за последнее время он бесился более всего на то, что у него не хватало смелости прямо убить митрополита. Он сам не знал, что пугало, что удерживало его от крутых мер. Никогда еще не испытывал он ничего подобного и расправлялся без смущения с теми, кого считал виновными. Он ехал среди своих опричников по дороге к Кремлю и угрюмо слушал их изветы и брань против Филиппа. Ему было досадно, что им казалось так легко согнать с митрополии и убить Филиппа, тогда как он придает этому такое важное значение и словно трусит чего-то. Ему бы, кажется, было легче, если бы и они, подобно ему, понимали всю трудность этой борьбы, говорили бы о том, что скажет народ, видели бы в этом убийстве предлог к мятежу. Но ничего этого они не понимали. То, что пугало его скорбную больную душу, им, заурядным убийцам и палачам, казалось, и может быть, не без основания, очень простым и легким: схватить, убить — вот и все. Что могло быть проще и легче? Душевных противоречий и бурь никогда не знали эти дикие, как звери, люди и только удивлялись, почему поблажает царь Филиппу.

Безмолвствуя, царь доехал до своего дворца у Ризположенских ворот и тотчас же приказал позвать своего духовника Евстафия. Этот угодник царя явился, по обыкновению, с низкими поклонами и с зорким наблюдательным взглядом хитрых глаз. Он лучше, чем кто-нибудь, знал душу царя, изучил все его движения, выражение его лица, интонацию его голоса. Царь быстро в сильном гневе начал передавать ему происшедшую историю.

— Давно пора кончить с Филиппом, — сказал Евстафий, качая головою.

— Без тебя знаю, — ответил отрывисто царь Иван Васильевич, недовольный, что и тут он услыхал то, что знал и сам, но чего не решался сделать. — Злодеем зовет всенародно, ну и завопиют все, что злодей и точно государь. Вся земщина возопиет, что святого владыку за правду согнали с митрополии да замучили. У него милостивцев много, что его руку держат.

Евстафий чутко уловил злобную иронию в словах царя и переменил тон.

— Правда твоя, государь, — согласился он. — Тяжело наказывать невинного, да и не пригоже царю.

Он вздохнул.

— Да делать-то нечего, когда кругом виноват человек. Не след царю невинных казнить, но еще страшнее виновных оставлять без наказания. Дурная трава из поля вон. Одна паршивая овца все стадо портит. А на владыке много грехов лежит. Стоит суд нарядить — по суду его обвинят в мятежах и измене. Не неповинного гневом своим преследуют, а над виновным справедливый суд учинят.