— Еще бы мне ее не знать! Она была такая хорошенькая.

— Ну вот, изволите ли видеть, папа узнал, что красавица Спекки скоро должна была одарить папское правительство верноподданным или верноподданной и что многие монахини увеличили народонаселение Рима здоровыми младенцами.

— Превосходно! — вскричал, смеясь Гербольд. — Это так натурально!

— Да, но последствия-то были самые печальные. Монастырь весь раскассировали: настоятельницу запрятали куда-то в отдаленный монастырь, монашенок тоже, а исповедника заперли в тюрьму, где он и почил в мире.

— Да, дела несколько изменились, — пробормотал лейтенант, — при покойном папе, упокой Бог его душу, за подобные пустяки не поступали так строго; вообще можно было жить в свое удовольствие, не рискуя попасть на каторгу или болтаться между небом и землей. Кстати, что, за это время были казни?

— Пустячные! Нескольких бандитов повесили на мосту св. Ангела.

На некоторое время разговор прекратился. Фронтино ждал вопроса от своего господина, но он молчал, погруженный в думу. Лакей, видя, что его ни о чем не спрашивают, начал сам рассказывать и другие новости.

— Много толков о двух происшествиях, — говорил лакей. — Герцогиня Юлия Фарнезе взяла себе любовника, и очень красивого…

— Принца-кардинала австрийского, конечно, — прервал его Карл, — так как прелестная Диомира сделала вдовцом его имененцию?

— О, нет — кардинал должен будет вдовствовать, если не сыщет себе другую красавицу кроме Юлии Фарнезе. Новый фаворит герцогини — молодой кавалер Зильбер, личный адъютант герцога Александра Фарнезе, который послал его к своей сестре с письмом. По всей вероятности, посланный сумел угодить герцогине, потому что он в настоящее время полный хозяин во дворце: все служащие беспрекословно ему повинуются. Говорят, кавалер Зильбер уходит из дворца с утренней зарей.

— Странно! Ну, а великий кардинал Фарнезе смотрит на все это сквозь пальцы?

— Рассказывают, что сначала кардинал приходил в ярость, когда говорили ему об этой связи, но после свидания с племянником совершенно успокоился и теперь относится так же благосклонно к кавалеру Зильберу, как и его сестра.

— Понимаю. Ну, а другие новости из аристократического мира?

— Княгиня Морани…

— Смотри, Фронтино, — прервал его Гербольд, — если ты позволишь себе сказать хоть одно непочтительное слово о княгине Морани, я разобью тебе башку вот этим шандалом.

Фронтино сделал такую испуганную физиономию, что Карл не мог удержаться от смеха и сказал:

— Ну, продолжай же, только, пожалуйста, не забудь, о чем я тебе сейчас говорил.

— Да я ничего дурного и не желаю сказать, — отвечал лакей, — какая мне надобность, что княгиня вчера вечером не хотела принять барона Версье, несмотря на то, что он три раза приходил во дворец Морани.

— Как, княгиня не приняла барона Версье?! — вскричал Карл. — И ты, болван, мне не сказал этой новости прежде всего?

— Я эту новость хранил напоследок, — отвечал, плутовски улыбаясь, Фронтино.

— Рассказывай же, рассказывай! — нетерпеливо говорил Карл.

— Дело вот в чем. Барон, как вы знаете, совсем разорился, что нисколько не уничтожило в нем страсти к игре. Говорят, ему княгиня помогла. Правда это или нет, я ничего не знаю.

— Ну, ну, говори дальше, без комментариев.

— Дня четыре или пять тому назад, рассказывают, будто бы барон Версье проиграл на слово две тысячи скуди. В продолжение трех дней барон избегал весь Рим, побывал у всех ростовщиков и нигде не мог достать медного гроша, потому что уже известно каждому, что теперь у барона ровно ничего нет. Княгиня Морани также хлопотала достать деньги для барона, но безуспешно. Ей оставалось одно средство: адресоваться к мужу, но этого она не могла сделать, боялась, что муж ее убьет из ревности.

— Неужели же муж не знает того, что известно уже всем?

— Вы ошибаетесь, синьор, далеко не всем. Об этом деле знаем только мы, слуги, и более никто. А мы немы, как могила.

— Могу себе представить! — сказал, улыбаясь, лейтенант.

— Вы не верите потому, что я вам рассказываю, но вы другое дело. Прежде всего, секрет, вверенный вам, так тут и останется, потому что вы вполне благородный господин. Притом же, все, что касается княгини Морани, вы принимаете всегда очень близко к сердцу…

— Ты мне надоедаешь своей болтовней, продолжай, — вскричал нетерпеливо Гербольд.

— Рассказывают, будто княгиня уже поздно вечером отправилась к одному известному ростовщику-еврею, где пробыла более двух часов.

— Боже, как она его любит! — прошептал Карл.

— Таким образом, — далее говорил лакей, — благодаря княгине Морани барон заплатил свой долг, что очень подняло его кредит. Но когда он отправился поблагодарить княгиню, его не приняли. Три раза он приходил во дворец князя Морани, и каждый раз ему отказывали.

— Это в ее духе, — прошептал молодой человек, — спасти ближнего, подать ему руку помощи и самой остаться в тени. Сердце этой женщины пропасть; счастлив будет смертный, разгадавший ее тайны.

— Как прикажете завить вас? — спрашивал Фронтино.

— По-военному, без духов. Сегодня я должен сделать визит кардиналу Мадруччио. Кто там? — спросил лейтенант, услыхав шум в приемной.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Барбара.

— А, это ты, кормилица? — вскричал Гербольд. — Садись ближе ко мне. Фронтино, — обратился он к слуге, — распорядись, чтобы приготовили хороший завтрак для моей дорогой кормилицы; потом возвращайся завить меня.

Лицо и вся фигура Барбары представляли совершенную противоположность тому, что мы видели в конторе Соломона Леви. На ней было надето черное платье и шляпка, ее шею украшало золотое ожерелье; волосы тщательно приглажены. Барбару уже нельзя было назвать старухой, она выглядела тридцатилетней женщиной-красавицей. Ее выразительные глаза блестели, улыбка играла на тонких губах. Барбара была счастлива, она видела своего дорогого Карла.

Гербольд, в свою очередь, был очень привязан к кормилице. С самого раннего детства она проявляла к нему самую нежную привязанность. Не подозревая в ней родную мать, он, тем не менее, ценил любовь Барбары как своей кормилицы. Гербольд, в сущности, был недурной человек, имел очень доброе сердце, хотя общество и наложило на него свою печать великосветского фата, но природа его осталась та же. Он искренне был привязан к кормилице и всегда с особенным удовольствием принимал ее.

— Представь себе, Карл, — говорила, усаживаясь, Барбара, — меня к тебе пускать не хотели. Лакей в приемной сказал мне, что ты занят своим туалетом. Будто бы я, вскормившая тебя, не имею права присутствовать при твоем одевании.

— Этот другой мой лакей совершенный осел, — вскричал Гербольд, — его надо прогнать. Как же ты с ним сладила?

— Очень просто, сунула ему в руку скуди, он меня и впустил к тебе.

— Скуди! — вскричал молодой человек. — Ты, кормилица, должно быть, очень богата.

Еврейка улыбнулась.

— У меня есть более, чем мне необходимо на мои маленькие расходы, — сказала она. — Когда я закрою глаза ты получишь небольшой сюрпризец. Но поговорим о более веселом. Я получила ответ из Ливорно.

— А! — с живостью вскричал Карл. — Это документы, о которых ты мне говорила?

— Именно. Вот свидетельство о твоем рождении, — продолжала Барбара, вынимая из кармана бумагу. — Это выписка из книги церкви св. Лоренцо; эта книга сначала исчезла, думали, что она сгорела, но старый священник сохранил другой экземпляр. Вот подписи четырех нотаблей Ливорно и их заявление, что они знали лично капитана кавалера Гербольда, находившегося на службе Франции, у которого родился сын Карл, вверенный опеке Барбары Перино после смерти капитана Гербольда.

Молодой человек весь просиял от радости, рассматривая документ.

— А вот родословное дерево, — продолжала еврейка, — и копия с духовного завещания, по которому глава дома твой дядя барон Гербольд делает тебя наследником своих титулов, замка и всего своего имущества; он умер два месяца назад.