В центральной полицейской тюрьме Рогова поместили в отдельной камере, где ему было предоставлено на досуге раздумывать о превратностях судьбы.

Он очень хвалил себя за то, что не поддался у комиссара малодушию, и под утро решил, что нет никакой возможности ни венской, ни варшавской, ни петербургской полиции проведать, кто такой профессор Койкин и откуда он взялся. Стало быть, никто не докажет, что он — Рогов, а еще того менее, что он совершил выемку полумильона рублей из банка «Валюта». Ободрив себя этой надеждой, он даже поспал довольно крепко и был крайне удивлен, когда тюремный сторож разбудил его и повел к допросу.

В пустой камере арестантского дома сидели за столом два господина: один пожилой, горбоносый, напоминавший старого орла, другой много помоложе, смахивавший на еврея конторского пошиба. Пожилой внимательно оглядел вошедшего арестанта и потом спросил его:

— Кто вы такой?

— А я хочу спросить вас: по какому праву держат меня здесь? — негодующе воскликнул Рогов.

— Таким тоном вы решительно ничего не добьетесь, — сказал старик, оказавшийся директором сыскной полиции в Вене. — Во всяком случае, кто бы вы ни были, вы не то лицо, за которое себя выдаете. По приезде в Вену вы записались в гостинице Константином Адрияновым, так вы себя именовали в течение более трех недель, а носите при себе паспорт Аркадия Барташева. Нам хорошо известно происхождение этой паспортной книжки. Варшавская полиция дала нам самые точные сведения о кратком пребывании в Варшаве загадочного лица, именовавшего себя профессором Койкиным, но нигде там не прописывавшегося.

— Я - русский эмигрант и не обязан никому в отчете! Я в состоянии заплатить ювелиру и поеду в такую страну, где эмигранты могут жить беспрепятственно.

— Зачем же вам так расходоваться и платить за обманувшую вас женщину? — насмешливо спросил начальник сыскного отделения. — Теперь несомненно констатировано, что Мирцль вас обманула: она бежала с силачом, подвизавшимся на подмостках того же кафешантана и оставившим на память о себе дирекции сада свое трико и свои гири.

— Ах, каналья! — воскликнул очень искренне Рогов.

— Не беспокойтесь, — сказал директор, — их разыщут. Мы не теряем также надежды определить и вашу личность. Вам лучше ради сокращения томительного пребывания в заключении облегчить нашу задачу.

— Я ничего не могу сказать вам, кроме того, что уже известно, — ответил Рогов. — Я действительно профессор Койкин и, чтобы эмигрировать из России, воспользовался паспортом Барташева. Но никаких преступлений я не совершал, и рано или поздно вы должны освободить меня.

Однако директор сыскной полиции, конечно, не проникся его доводами.

Рогова уже хотели отвести обратно в одиночную камеру, но он как бы вдруг спохватился:

— У меня отобрали решительно все, что было при мне. Не существует никаких оснований, а еще того менее доказательств, предполагать, что найденные при мне капиталы чужие. Я должен подчиниться силе, но вы не можете морить меня голодом. Я прошу выдавать мне достаточно денег на мои личные нужды.

— Откройте нам свое инкогнито, докажите нам неопровержимо принадлежность вам этих сумм, — ответил директор полиции, — до той же поры я не разрешу вам выдачи ни одного крейцера [2].

— Что же мне, умирать с голода, что ли, прикажете?

— Вы будете получать арестантскую порцию, — решил начальник.

Рогов выругался по-русски, что, конечно, нисколько не помогло.

Часа через два после допроса его повели гулять в маленький дворик. Эта одиночная прогулка продолжалась не более десяти минут. Рогов не знал главной ее цели, а между тем с него в это время было снято несколько фотографий.

Дело закипело быстро в опытных руках тех лиц, которые посвятили свою деятельность охранению общества от подобных плутов. От настоящего Константина Константиновича Адриянова узнали в точности число, когда со скорым поездом ехал с ним из Петербурга до Варшавы неизвестный человек, именовавший себя профессором Койкиным. Всякие сведения о нем во всей своей полноте были отправлены в Петербург, дабы там навели нужные справки.

Между тем Рогов недолго оставался в одиночестве. Его перевели в другую — более обширную — камеру с двумя кроватями, где помещался какой-то довольно приличный человек. Сейчас же завязалось знакомство, и арестованный начал с того, что признался, за что он содержится. Но Рогов не поддавался этому благому примеру. Он радовался товариществу, тем более что сидевшему с ним субъекту разрешалось покупать все съедобное на собственный счет и он охотно делился, однако, будучи уже ранее знаком с тюремною жизнью, Рогов предпочитал болтать о совсем посторонних предметах и на все вопросы заключенного отвечал, что он — эмигрант и что подозрение на него навело одно обстоятельство, никакого значения не имеющее. Это упорство повело к тому, что через три дня он снова очутился в одиночестве и на арестантских скудных харчах.

Тогда Роман Егорович стал бесноваться. Однако никакие его заявления ни к чему не вели и на все его просьбы ему отвечали:

— О вас идет переписка. Докажите так, чтобы не было сомнения, кто вы, и вас скоро отпустят. По телеграфу из Петербурга директору нашей сыскной полиции сообщено, что ниоткуда никакой профессор Койкин не эмигрировал.

— Это они нарочно телеграфируют; а я вам говорю, что моя настоящая фамилия — Койкин. Чего вы еще от меня хотите?

— У нас в Австрии тоже строгие законы относительно русских эмигрантов, — ответило ему тюремное начальство. — Мы связаны конвенцией и убежища у себя не можем давать.

— Так отпустите или довезите меня до любой границы, и я уеду в Швейцарию или Англию, — предложил Рогов.

Но его не отпустили.

Так прошло несколько недель. Роман Егорович совсем оброс бородою и волосами, значительно похудел и только утешал себя тем, что все-таки в его тайну никому не проникнуть.

Однажды его потребовали к допросу, и дорогою в коридоре служитель сказал ему, что, кажется, его делу конец.

Рогов воспрянул было духом, вообразив себя спасенным, но не тут-то было. Директор сыскной полиции сидел на этот раз с двумя какими-то личностями, из коих один обратился к Рогову с заявлением на русском языке:

— Вы не то лицо, за которое себя выдаете. Вас зовут Романом Егоровичем Роговым, и вы взяли из банка «Валюта» в Петербурге по подложным документам чужой вклад на полмильона рублей.

— Это надо доказать!

— Все доказательства уже собраны, — ответил тот же господин. — Судебный следователь уже давно заподозрил ваше ложное самоубийство. В Швейцарии арестовали Смирнина, а в Петербурге — Мустафетова. Оба они вас выдали.

— Подлецы!

— Снятые здесь, в тюрьме, во время ваших прогулок фотографии были своевременно пересланы к нам, и по последней из них вы были узнаны целым рядом свидетелей. Я командирован петербургским сыскным отделением сюда, чтобы окончательно обличить вас. Вы будете выданы русским властям.

Рогов поник головою; протестовать оказывалось невозможным. Его отвели обратно в камеру впредь до отправления домой.

Дело оказалось простое.

Лодочник, отпустивший Рогова одного в шлюпке, соскучился ждать и обратился к кому-то на пристани с вопросом, для кого предназначается данное ему письмо. Надпись на конверте, гласившая «госпоже Полиции», возбудила чрезвычайное удивление. Сперва подумали: не шутка ли это? Предположение простой шалости имело тем больше оснований, что Рогов, как оказалось, вышел навеселе из знаменитого ресторанного сада. Публики прибывало все больше. Каждый расспрашивал яличника и давал свой совет. Кем-то решено было все-таки за лучшее отправить лодочника с письмом в ближайший участок.

Там прочитали следующее заявление:

«Я покончил самоубийством вследствие полного пресыщения жизнью. Прошу в моей смерти никого не винить, а всех тех, кого я в жизни обидел, прошу меня простить. Роман Егорович Рогов».

Шлюпку, брошенную беглецом, нашли рыбаки только на следующий день. В ней, как известно, находились одежда Рогова, несколько вещиц и в кармане — бумажник с его паспортом.