— Чему же вы приписываете это возбуждение? Компания, может быть, выпила уже довольно вина?

— Не знаю, сколько было выпито до моего приезда, — сказала Маргарита Прелье, — но их радостное состояние происходило еще и от другой причины. У каждого из них было по большому мешку из полосатого тика. Все эти мешки были битком набиты пачками кредитных билетов.

— Вот как! — заметил судебный следователь, после чего спросил: — А вас не заинтересовало, откуда у этих господ такие значительные суммы? Как это они разъезжают по ресторанам и каждый из них возит с собою, в своем отдельном мешке, по целому, довольно значительному, состоянию?

— Напротив, это меня крайне удивило, — сказала Маргарита Прелье. — Тем более что Иван Павлович Смирнин во все время моего знакомства с ним очень нуждался и только в самое последнее время иногда говорил, будто скоро у него будут деньги.

— Стало быть, его-то вы спросили: откуда у него вдруг такое богатство?

— Как же, спросила. Он сказал, что только что разделил с присутствовавшими двумя незнакомыми мне лицами, которых он назвал своими двоюродными братьями, полученное после умершей тетки наследство.

— А как велико было все это наследство? Не упомянул вам ваш знакомый Смирнин?

— Нет, он сказал, что им на всех троих досталось полмильона рублей.

Тогда судебный следователь обратился к Мустафетову с вопросом:

— Что вы можете ответить на это или чем можете это опровергнуть?

— Это наглая ложь! — сказал Назар Назарович, презрительно пожимая плечами.

— Однако вам надо доказать свидетельнице, что ее показание вымышлено.

— Прежде всего, — сказал Мустафетов, — мне достаточно заявить, что эта особа не заглядывала вовнутрь тех двух мешков, которые там находились, помимо третьего, принадлежавшего Ивану Павловичу Смирнину.

Следователь опять обратился к Маргарите:

— Скажите, пожалуйста, когда Иван Павлович Смирнин давал вам объяснение о содержимом в мешках и о том, как это содержимое попало в его распоряжение, а также и к его товарищам, — находился кто-нибудь, кроме вас четверых, в кабинете или это было сказано во время отсутствия прислуги?

— Нет, напротив: и Смирнин, и его товарищи очень много говорили и при слугах, и при распорядителе ресторана о полученном ими наследстве. Я даже припоминаю одну маленькую подробность: вот этот господин, который сейчас сидит здесь, поднял бокал с шампанским и предложил остальным двум выпить в память незабвенной умершей тети, облагодетельствовавшей их троих на всю жизнь.

— Вы слышите, обвиняемый? — многозначительно спросил Мустафетова судебный следователь. Но тот был невозмутим.

— Что же этим доказывается? Мало ли какие шутки может позволить себе веселая, подвыпившая компания? Никто в мире не может доказать мое прямое или косвенное участие в каком-то хищении из банка «Валюта», о котором я и сам-то узнал через посредство газет. — Потом, точно вдруг рассердясь, Мустафетов встал, отодвинул свой стул и презрительно сказал: — Мое негодование так огромно при одной мысли о том, что лицо, облеченное властью, смеет ставить меня, человека с безупречной репутацией, человека с крупным состоянием, на одну доску с подобной особой, прокормление которой зависит от ее посещения отдельных ресторанных кабинетов, — что мне остается только воспользоваться правом, предоставленным мне законом.

— А именно?

— Не улыбайтесь, господин следователь. Ведь ни у вас, ни у этой ресторанной особы нет буквально никаких данных к моему обвинению. Я же желаю воспользоваться правом ни на какие более вопросы вам не отвечать. Виновным я себя ни в чем не признаю; потрудитесь же довести такого рода обвинение до суда. Там дело разъяснится, и мы увидим, в чью честь. Сомневаюсь только, господин судебный следователь, чтобы это было в вашу…

Маргарита Прелье была поражена неслыханной дерзостью этого вора. Наоборот, опытный законовед, уже отлично знавший, чем и почему он держит Мустафетова в руках, только улыбался, видимо интересуясь им, как резко характерным уголовным типом.

Молча и с улыбкой тонкого сарказма смотрел он на вызывающую фигуру обвиняемого и потом заявил ему официальным тоном:

— Я вынужден принять по отношению к вам самую строгую меру и должен подвергнуть вас содержанию под стражей.

Мустафетов молчал. Его лицо продолжало выражать безграничное презрение. Полагая, что Смирнин и Рогов за горами, за долами, он отлично понимал, что и в самом деле против него одного никаких прямых улик не имеется. Подержат его, может быть, даже немало времени, но ведь он будет требовать правосудия, а не ни на чем не основанного самоуправства. Не дураки ведь Смирнин и Рогов, чтобы, благополучно скрывшись достаточное время тому назад, да еще с деньгами, дать поймать себя. А без них против него одного никакому следователю ничего не поделать.

Между тем, пока Мустафетов так раздумывал, было написано постановление о содержании его под стражей. Когда оно было ему прочитано, он заявил:

— Вы не можете отказать мне в самом необходимом, а потому отпустите меня с полицейским в мою квартиру. Я должен принять меры предосторожности. Я человек богатый, у меня многое могут расхитить.

Если Мустафетов и продолжал считать себя несокрушимым, то единственно ввиду уверенности в следующем: во-первых, соучастников преступления не разыщут, а во-вторых, его личная доля плодов преступлений останется неприкосновенной, так как и само участие его в деле никто доказать не может.

Следователь думал иначе и, вероятно, имел к тому довольно серьезные поводы, коль скоро на просьбу Мустафетова быть отпущенным в сопровождении полицейского всего на пару часов домой ответил:

— В этом отношении я вполне согласен с вами. Дело только в том, что, кроме полиции, вас буду сопровождать я сам и приглашу еще понятых, так как мне необходимо приступить к обыску вашей квартиры.

На этот раз Мустафетов страшно побледнел и выдал себя, испуганно проговорив:

— Зачем обыск?

— Из показаний свидетельницы, могущих найти подтверждение во всем служебном персонале того ресторана, где вы обедали, ясно, что вы увезли из отдельного кабинета именно в день совершения хищения из банка «Валюта» тиковый мешок, содержащий третью долю пятисот тысяч рублей, обманным образом полученных по подложной квитанции. Я имею основание предположить, что обыск возвратит нам значительную часть пропавшего.

— На деньгах нет клейма, — нагло ответил Мустафетов. — Мало ли у меня в несгораемом шкафу и наличных денег, и процентных бумаг! Интересно было бы знать, чем вы докажете, что эти деньги и ценности попали ко мне тем путем, который вы почему-то наметили?

— Не мне, а вам придется доказать законное происхождение всего того, что обнаружит у вас обыск, — сказал следователь. — Вообще, я не считаю нужным входить с вами в какую-либо полемику. У меня скопилось вполне достаточно материала, чтобы привлечь вас к следствию в качестве обвиняемого. Я исполняю долг службы и действую согласно с требованиями закона. — Потом, обращаясь к Маргарите Прелье, судебный следователь заявил: — Вы свободны. Я вас более не держу; хотя предупреждаю, что, может быть, скоро вновь возникнет необходимость пригласить вас сюда.

Когда она удалилась, судебный следователь сделал все нужные распоряжения.

В доме, где жил Мустафетов, арест его, разумеется, произвел целое событие. Когда же полиция привезла его в наемной карете, а вслед за тем тотчас же прибыли и судебные власти да были позваны понятые, — во дворе, у парадного крыльца и даже на противоположной стороне дома собралась толпа любопытных.

Мустафетов волновался в особенности из-за Ольги Николаевны, так как принадлежавшие ей деньги она хранила не в банке, а у себя. Но ее в квартире не было. Назар Назарович даже не заикнулся о ней и молча присутствовал при обыске, давшем блестящий результат. Когда вся квартира была осмотрена, все закончено и двери запечатаны, Мустафетов даже несколько ободрился. Ни товарищ прокурора, ни судебный следователь не задали ему ни одного вопроса относительно отсутствующей его сожительницы. Он же убедился, что не только она сама исчезла, но унесла с собою и отданный ей капиталец. К тому же власти еще не говорили ему о сделанном ими распоряжении относительно выдачи из Швейцарии Смирнина, и Мустафетов твердо надеялся очень скоро освободиться. Следовало только хорошенько обдумать план дальнейшей обороны, за который он и принялся по возвращении в одиночную камеру дома предварительного заключения.