Хозяйка подхватила ее с одной стороны, хозяин с другой, и оба повели старушку в спальню.
— Ну, вот что, обжора!.. — проговорила Анфиса Ивановна, усаживаясь в мягкое кресло и обращаясь с улыбкою к предводителю: — Я к тебе по делу приехала, ты мне устрой…
— Приказывайте, Анфиса Ивановна, приказывайте, дорогая…
— Приказывать, мой милый, не хочу, а просить буду слезно… Вот, первым делом дарю тебе дюжину носков собственного моего вязанья, — проговорила она, подавая предводителю носки: — носи на доброе здоровье… шелковые, хорошие… ведь я знаю, что сухая ложка рот дерет!.. а вторым делом — на-ка тебе вот эту грамотку и внимательно прочти ее…
И она подала записку, писанную ей «для памяти» отцом Иваном.
— Почитай-ка, почитай-ка… и потом скажи, можно ли дело это обделать?.. Только помни, что отказов я не люблю. Это ты намотай себе на ус… да, намотай!..
А пока предводитель читал записку, Анфиса Ивановна говорила предводительше:
— Ты ему много есть не давай, а заставляй ходить больше… теперь летнее время, ходить хорошо… И потом вот еще что: каждый месяц по ложке касторки… Непременно… Ты посмотри-ка, как у него на шее жилы-то напрыжились! Долго ли до греха, сохрани господи!..
— Ведь не послушается, пожалуй! — перебила ее предводительша.
— Пустяки! послушается! Всякий мужчина под башмаком у женщины… или у жены, или у любовницы.
И, пригнув к себе предводительшу, она спросила ее на ухо:
— У твоего-то есть «мерзавка» какая-нибудь?
— Не знаю…
— Наверно есть!.. где-нибудь в прачечной или на птичном, а уж есть непременно!.. Сама была замужем… Хорошо знаю! Уж я какая была… кровь с молоком… а все-таки помимо меня еще две «мерзавки» в доме жили.
И заметив, что предводитель покончил чтение, обратилась к нему:
— Ну что, дочитал?
— Дочитал.
— Можно?
— Конечно, можно… Кстати и прокурор у меня теперь…
— Ну, вот и отлично. Так ты ступай и поговори с ним, а потом приди сказать мне… Только вот что: ты не говори ему, что я тебе носки подарила… Пожалуй, обидится, почему не ему… а я ему после… Слышишь, после… Ну ступай же, ступай… да чайку-то мне пришли, да булочек.
Предводитель вышел, а Анфиса Ивановна пустилась в беседу с его женой.
XXXIX
Приезд старухи Столбиковой породил в обществе целый ряд догадок и предположений. Всех занимал вопрос; зачем приехала Анфиса Ивановна, так как всем было известно, что Анфиса Ивановна давным-давно никуда не выезжала. Попытали было узнать что-нибудь от Потапыча, но Потапыч, успевший уже выпить и закусить, на все вопросы отвечал только: «не могу знать», и больше ничего не говорил. Кучер Абакум тоже ничего не знал.
Более же всех Анфиса Ивановна смутила жандармского офицера и исправника. Они не шутя ломали головы, стараясь отгадать причину приезда, но как они ни старались открыть тайну, а пришлось ограничиться лишь одними догадками, да и догадки эти были крайне сбивчивы, ибо один говорил, что, вероятно, Анфиса Ивановна приехала похлопотать насчет поимки крокодилов, а другой — об отсрочке земских платежей. Только один мировой судья уверял, что Анфиса Ивановна приехала с единственной целью познакомиться с «Опасным Васильком», прослышав про его красоту и изящные манеры, и даже посоветовал жандармскому офицеру приударить за вдовушкой и принять в соображение, что у нее превосходное имение и что жить ей, по всей вероятности, остается очень недолго.
Немного погодя предводитель положил конец всем догадкам, объявив цель приезда Анфисы Ивановны.
За обедом Анфиса Ивановна была особенно весела, во-первых, потому, что она достаточно отдохнула, а во-вторых, и потому, что товарищ прокурора дал ей слово немедленно же просить брата о прекращении асклипиодотовского дела и, сверх того, заранее поручился, что просьба его всенепременно будет исполнена в точности. Таковая любезность прокурора окончательно пленила Анфису Ивановну, и она придумать не могла, чем и как именно отблагодарить его за это.
После обеда все общество опять перешло на балкон.
— А что, как Мелитина Петровна поживает, — спросил исправник, подсаживаясь к Анфисе Ивановне.
— Ничего, живет.
— Дома она?
— Нет, ушла куда-то… сегодня и не видала ее…
— Да, но все-таки она в Грачевке? не уехала?
— Куда же ей уехать! Ведь муж ее на сражениях…
— Получает она от него письма?
— А позволь тебя спросить, чем он писать-то будет? — спросила Анфиса Ивановна.
— Как чем? рукой! — вскрикнул исправник.
— То-то и дело, что ему на сражениях и руки и ноги оторвало, поэтому и не пишет…
— А она мне очень понравилась! — проговорил мировой судья, подходя к Анфисе Ивановне. — Я имел удовольствие видеть ее у себя в камере…
— Ах, боже мой! — почти вскрикнула Анфиса Ивановна, всплеснув руками. — Вот память-то! Ведь я и забыла, батюшка, поблагодарить тебя за Тришкинский процесс. Прости ради бога, совсем из ума вышло…
Судья сконфузился.
— За что же! — бормотал он… — Уж если благодарить, так надо благодарить не меня, а Мелитину Петровну…
— Так это она была вашим защитником? — спросил непременный член.
— Она, она…
— Молодец барыня, молодец! Очень сожалею, что незнаком с нею, а то непременно ручку поцеловал бы у нее… Прелесть просто!.. Вы, пожалуйста, передайте это Мелитине Петровне.
— Хорошо, передам…
— А ты было Анфису Ивановну в острог приговорил? — спросил непременный член, быстро обернувшись к судье и уставив на него большущие глаза свои.
— Нет, не в острог, а к аресту на четыре дня.
— Молодец, нечего сказать!
— Да помнишь ли, — оправдывался судья:- за самоуправство по сто сорок второй статье…
— Да черт бы тебя подрал совсем с твоими статьями! — горячился непременный член: — ну как же Анфису Ивановну в арестантскую-то сажать!..
— Куда же?
— Никуда нельзя…
— Это невозможно…
— Врешь, возможно! Ее можно посадить на диван, на кресло, а уж никак не в арестантскую!.. Шут ты гороховый!.. Смешное, право, дело! Вообразил себе, что если его выбрали в судьи, так уж он может всех сажать…
— Успокойся! — перебил его судья:-дело кончилось миром…
— А если бы не кончилось!.. Если бы этот, черт бы его подрал, Тришка, Гришка, Мартышка заупрямился!..
— Тогда, конечно, пришлось бы отсидеть…
— Отсидеть! — перебил его непременный член и, обратясь затем к Анфисе Ивановне, прибавил:
— Пожалуйста, прошу вас, не забудьте… передайте Мелитине Петровне, что я от нее в восторге и что целую у нее и ручки и ножки…
— Непременно…
— А она, кстати, очень хорошенькая! — заметил судья.
— Отличная бабенка — и говорить нечего!
После чая Анфиса Ивановна собралась было домой, но и хозяин и хозяйка упросили ее остаться у них переночевать и хорошенько отдохнуть. Приглашение было так радушно, что старушка согласилась, однако с условием, чтобы ее извинили, если она пораньше других уйдет спать.
— Слава богу! — проговорил исправник на ухо прокурору: — я очень рад, что она остается.
— Да, это вышло очень кстати…
Когда совсем стемнело, к крыльцу предводительского дома было подано два тарантаса. Прокурор, исправник и жандармский офицер взялись за шапки и, распрощавшись со всеми, вышли на крыльцо.
— А что, — спросил исправник: — не подвязать ли колокольчики?..
— Конечно, конечно! — подхватил жандармский.
Колокольчики были подвязаны, бубенчики сняты, и чиновники покатили в село Рычи.
— Куда их в такую темноть-то понесло? — спросила Анфиса Ивановна, прислушиваясь к шуму отъехавших экипажей: — вот переломают себе шеи, тогда и будут знать, как по ночам-то ездить…
— А нехай их! — проговорил непременный член и, подойдя к окну, как-то особенно нервно забарабанил пальцами по стеклу.
XL
В тот же день «общество ревнителей» имело свое заседание и, согласно состоявшегося журнального постановления, порешило с наступлением сумерек открыть действия общества, приступить к ловле крокодилов. Так как описываемый день был воскресный, то почти все члены были налицо, и собрание вышло самое оживленное. Речей было произнесено несколько, дебаты велись шумно, но только без очереди, а одновременно, так как ораторы, не будучи в силах сдерживать себя и, сверх того, опасаясь позабыть озарявшие их мысли, торопились их высказывать, справедливо требуя притом о скорейшем занесении таковых в журнал, в том соображении, что «написано пером, не вырубишь топором», тогда как «слово не воробей, и за хвост его не поймаешь». Как ни хлопотал г. Знаменский водворить порядок, как ни старался внушить обществу, что для ведения дебатов необходимо соблюдать очередь, как ни звонил председатель Нирьют в колокольчик, призывая собрание к порядку, но ни внушения г. Знаменского, ни перезвон Нирьюта не могли достигнуть желаемых результатов. Г. Знаменский выходил из себя, пот катился с него ручьями, он метался по комнате, подбегая то к одному, то к другому члену, и в отчаянии хотел было бежать даже из собрания; но, припомнив, что то же самое происходит даже и на собраниях земских, решил терпеть до конца. Секретарь собрания, дьякон Космолинский, поместившийся за особым столиком, разложил перед собою несколько листов бумаги, написал на одном из них весьма красивым почерком «Журнал заседания» и принялся было записывать дебаты, но так как рука его никаким образом не могла поспеть за течением произносившихся мыслей, то он сразу же спутался, а чтобы не быть праздным зрителем, кончил тем, что начал писать все, что только приходило ему в голову. Поэтому к концу заседания на трех исписанных им листах были изложены все молитвы, которые он знал только наизусть. Но так как журнал по случаю всеобщего утомления никем прочитан не был, то дело кончилось тем, что грамотные его подписали, а неграмотные скрепили, начертив на нем несколько крестов.