— В таком случае со мной садитесь! — перебил ее становой. — Я довезу вас до Путилова, а в Путилове пересядете к отцу Ивану.

— Мне все равно… Только где же я сяду?..

— Рядом со мной, а «батяй» на своих поедет!

Немного погодя Мелитина Петровна сидела уже рядом с становым, а отец Иван — в своей тележке. Абакуму было приказано ехать домой.

— Ну, Хорек! — говорил становой, когда поезд тронулся: — прокатишь, что ли?

— Извольте, Аркадий Федорович…

— Так, чтобы дух замирал…

— Можно-с! Только надо подождать, когда на степь выедем!..

Хорек подобрал вожжи, качнулся направо, качнулся налево, свистнул сквозь зубы и пустил тройку крупной рысью. Хотя отца Ивана и обдавало пылью из-под тарантаса станового, но он все-таки не отставал. Так проехали они с версту. Наконец поля окончились, и началась степь. Словно скатертью раскидывалась она на далекое пространство, ровная, гладкая, беспредельная… Трава была уже скошена, и сметали в стога. Молодая отава изумрудным бархатом покрывала степь… в воздухе кружились ястреба, а солнце между тем так и проливало свои лучи на все окружающее. Выехали наши путешественники на стерь и словно духом воспряли! Хорек свистнул, повел вожжами, и тройка понеслась марш-маршем. Она мчалась, вздымая облака пыли, но не дремал и отец Иван… кровь закипела в нем, он выхватил вожжи из рук батрака, стал стоймя в тележке, ахнул, гикнул, и не прошло пяти минут, как вылетел из-за, тарантаса и, поровнявшись с ним, полетел рядом. Он стоял, немного запрокинувшись назад, выставив вперед правую ногу, вытянув обе руки… волосы и борода развевались по ветру, фалды полукафтанья тоже, а лошади летели все шибче и шибче, закусив удила, разметав гривы, приложив уши…

— У волости подожду, — крикнул он Мелитине Петровне. И вдруг, опустив вожжи, разом обогнал тройку Хорька и, вылетев вперед, понесся быстрее ветра вольного!..

Как ни мчался Хорек, как ни метался на козлах, как ни рвался вперед, а все-таки остался позади. А Мелитина Петровна сидела, сдвинув брови, погруженная в думу, и словно не замечала всей этой страстной борьбы!..

XXXV

В тот же день, вечером, отец Иван позвал к себе рычевскую просвирню, Авдотью Гавриловну.

— Как бы ты мне просфору испекла, — говорил он:- только не такую, какие пекутся у нас, а большущую…

— Как у Сергий преподобного! — перебила его просвирня.

— Вот, вот!

— Что же, это ничего, можно, батюшка.

— Только ты займись этим делом сегодня же, потому что завтра просфора эта мне в обедню спонадобится…

— Слушаю-с.

— И нельзя ли испечь ее из самой лучшей муки.

— У меня немножко картофельной муки осталось, так я из нее и испеку; как раз под лаврскую подойдет.

— Вот это-то мне и требуется!

— Слушаю-с, испеку…

Просвирня вышла, а отец Иван, пройдясь раза два по комнате, развел руками и проговорил: «Что же делать! хотя и не настоящая лаврская просфора будет, а все-таки скажу, что из лавры привез, что заздравная, о здравии ее вынимать подавал… Старухе будет это приятно, а просфора — все просфора, где бы испечена ни была!»

На следующий день отец Иван встал ранешенько, отслужил заутреню и обедню, за проскомидией вынул из большущей просфоры частицу за здравие рабы божьей Анфисы, просфору эту тщательно завернул в бумажку и пошел домой пить чай. Асклипиодот все еще спал. Напившись чаю, отец Иван позвал Веденевну и вместе с нею отправился в погребицу и в кладовую. Из погребицы он собственными своими руками вытащил маленькую липовую кадочку с превосходным сотовым медом, а из кладовой — красивую коробочку пастилы, которую, во время поездки своей в Москву, он купил на станции Коломна. Все это отец Иван порешил отвезти в дар Анфисе Ивановне. Внеся кадушечку в комнату, он тщательно пересмотрел соты, полюбовался гнездившимся в них медом, выкинул мертвых пчел, затем, аппетитно облизав пальцы, прикрыл соты громадными листьями лопуха и увязал кадочку чистым полотенцем. Кадушечка с медом, коломенская пастила и лаврская просфора поселили в отце Иване уверенность, что при виде всего этого Анфиса Ивановна всенепременно придет в умиление и уж никоим образом не откажется от поездки к предводителю. Таковая уверенность настолько благотворно подействовала на отца Ивана, что поступок сына казался ему уже не столь позорным, каковым казался прежде. «И в самом деле, — рассуждал он: — чем же особенно позорен данный поступок? Деньги взял он не для себя, а для несчастной женщины, сам открыл это Скворцову, дал слово при первой же возможности возвратить взятое… где же тут кража?! Не правильнее ли проступок этот назвать просто-напросто легкомыслием юноши, у которого в голове не перестал еще крутить ветер. Вот, например, разграбление банков, лихоимство, это дело десятое! Это действительно позор!»

Вспомнив историю банка, а одновременно с тем и обанкротившегося купца, отец Иван окончательно уже примирился с поступком сына, и когда тот вошел в комнату, то даже с какою-то ласкою встретил его.

— Что рано вскочил? — спросил он его.

— Не спится что-то!

— Беспокоишься?

— Еще бы!

— А бог-то на что! — проговорил отец Иван: — он, брат, все видит и о всех печется!..

— До бога-то далеко, говорят! — заметил Асклипиодот. — Нет, уж лучше к Анфисе Ивановне, это поближе будет…

Отец Иван плюнул даже.

— Что ты это! — вскрикнул он:. - возможно ли говорить таким образом! Никто, как бог. Бог мир создал. Он один и правит им! Без бога ни Анфиса Ивановна, ни прокурор, ни предводитель ничего не сделают. Добрый ты, братец, малый, а иногда такую штуку ляпнешь, что даже волос дыбом становится.

— Спасибо, что хоть добрым-то назвали…

— А что же! Разве у тебя не доброе сердце?.. Нет, сердце у тебя доброе, только ветер в голове! Ну, да бог даст, всё это со временем пройдет! Поступишь на службу, авось остепенишься! Однако вот что, — проговорил он, взглянув на часы: — время и к Анфисе Ивановне отправляться… прикажи-ка мне лошадей запречь. Ведь с Анфисой Ивановной только и можно по утрам разговаривать, а потом она как-то разумом тускнеть начинает.

— Так вот почему вы с нею только по вечерам в карты-то и играете! — вскрикнул Асклипиодот.

— Дурак! — проворчал отец Иван, но «дурак» этот был произнесен так добродушно, что Асклипиодот невольно принялся обнимать отца.

Немного погодя отец Иван ехал уже в деревню Грачевку. Из-за пазухи торчала у него коробка с коломенской пастилой, в ногах помещалась кадушечка с медом, а в руках держал он просфору, завернутую в бумагу.

Увидав в окно подъехавшего отца Ивана, Анфиса Ивановна даже ахнула от удовольствия.

— Ну что, благополучно ли съездил? — спросила старушка, встречая его в дверях залы.

— Покорнейше вас благодарю, — ответил батюшка, помолясь на иконы и благословляя Анфису Ивановну. — Съездил благополучно, господь привел святыням поклониться…

И, подавая ей просфору, прибавил:

— А вот это вам, сударыня кумушка, просфора от преподобного Сергия Радонежского, за ваше здравие вынута…

— Спасибо, спасибо! — проговорила Анфиса Ивановна, крестясь и целуя просфору, — а это что у тебя из-за пазухи торчит?

— Это пастила коломенская…

— Ну-ка, дай-ка попробовать…

— Зачем же пробовать, кумушка? Кушайте на здоровье… это тоже для вас куплено, в Коломне, на месте преступления…

— Там у тебя в тележке еще кадушечка стояла какая-то! — перебила его Анфиса Ивановна, взяв коробку с пастилой.

— Стояла.

— С чем она?

— С медом сотовым…

— Это мне тоже?

— Вам, кумушка, конечно вам, кому же еще…

Но Анфиса Ивановна уже не слушала священника и, отворив дверь в переднюю, крикнула Потапычу:

— Там, у батюшки в тележке, кадушечка с медом стоит, принеси сюда…

И потом, обратясь к отцу Ивану, спросила:

— А мед из Москвы тоже?

— Нет-с! Мед собственный, свои пчелки натаскали. Те два предмета из Москвы, а этот — домашний…

— А калачиков и саечек не привез?