Разумеется, цель эта не на земле, а там, где все вечно.

— Когда граф увозил меня, отец одного только боялся, чтобы я с ним не обасурманилась в чужих краях. Его последние слова были: «Бога твоего не уступай никому и ни за что». Ведь это значит, что я должна пребывать в нашей православной вере, не правда ли? — спросила Клавдия в заключение своего рассказа.

Принц, не зная, что ответить, молчал.

— Сестры мои в монастыре, — продолжала она, — и, без сомнения, меня ждет та же участь… По крайней мере не дальше как три месяца тому назад я была в этом точно так же уверена, как в том, что дышу и думаю, но теперь, с тех пор как я с вами встретилась и полюбила вас, мне страшно подумать о монастыре. Это грех, я знаю, но что ж мне делать, я не в силах совладать с собой. Мне иногда кажется, что я только в тот день и родилась на свет, как встретилась с вами, до тех пор это была не жизнь, а тоскливое ожидание.

Точь-в-точь то, что и сам он чувствовал до встречи с нею.

Занимавшаяся заря заставила их очнуться от сладостного забытья и вспомнить о разлуке. А им еще так много оставалось сказать друг другу! Ему было тяжко, точно он расставался с нею навеки.

— Приходите сегодня вечером, — умоляюще прошептала она, протягивая ему руку для поцелуя, после того как он поднялся с места и с печальным вздохом объявил, что им надо расстаться.

— Графа не будет дома ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Впрочем, — прибавила она с невинной улыбкой, — граф ничего не имеет против того, чтобы вы меня навещали.

Леонарда покоробило от этих слов. Она не понимает их смысла, в этом он был убежден, но ему казалось, что они оскверняют невинные уста, произносившие их. Что за отношения у нее с человеком, называющим себя ее мужем? Обвенчаны ли они настоящим образом? Как это странно, что он ни разу не поддался искушению воспользоваться своими правами на нее? И что именно ей известно из грязных замыслов на ее счет? Неужели же она ничего не подозревает?

А во сколько этот негодяй ценит доставшееся ему сокровище? Каких жертв потребует он за него?

Хорошо, если бы он удовлетворился одними деньгами.

Принц Леонард был богат. Кроме крупного капитала, оставленного ему родителями, у него были великолепные леса в Тироле и Богемии, имения с доходными фермами в Баварии, дома во Франкфурте. Стоит только обратиться к жидам, они с радостью предоставят в его распоряжение миллион и даже два. На то, что останется, можно купить хорошенький домик в горах неподалеку от замка и устроить там Клавдию. Какое счастье было бы приезжать к ней в минуты тоски, черпать в ее любви силу переносить скучную прозу жизни, отдыхать от ненавистных семейных обязанностей! Найти такое убежище вдали от людей и наслаждаться в нем до полнейшего самозабвения ласками и обменом мыслями с таким обаятельным существом, как Клавдия, — с радостью отдал бы он полжизни за такое блаженство.

Но ему жутко было предаваться этим радужным надеждам; смутное чувство ему говорило, что человек, от которого зависело его счастье, не из таковских, чтоб удовлетвориться одними деньгами, и что ему предстоит еще много с ним борьбы для достижения цели, и борьбы жестокой, может быть смертельной.

Однако русская княгиня была права, утверждая, что любовь принца Леонарда к Клавдии от препятствий не охладеет и что чувство это можно вырвать из его сердца только вместе с жизнью; размышляя о том, каким образом овладеть ею, он то останавливался на мысли подкупить ее обладателя деньгами, то вызвать его на дуэль и драться до тех пор, пока один из них не останется на месте, то казалось ему всего удобнее похитить милую и скрыться с нею в неведомых странах; все казалось ему возможным, все, кроме мысли отказаться от нее.

Мысли эти так его заботили, что он не переставал ломать над ними голову всю дорогу из города в замок, а также в свою спальню, где он поспешил раздеться и лечь в постель, заранее зная, что ему не удастся ни на мгновение заснуть. Но ему не хотелось, чтоб донесли принцессе о том, что постель его нашли несмятой.

Она за ним подсматривает; он давно это подметил, но в том восторженном состоянии, в котором он находился, ему невозможно было помыслить без содрогания о каких бы то ни было объяснениях с женой.

Счастье располагало его к снисходительности и состраданию. Ему жалко было ту, которую он намеревался обманывать, и сколько ни повторял он себе, что при ее врожденной грубости и тупости ей легко будет обойтись без его любви, но тем не менее, сознавая свою вину перед нею, ему претило ей досаждать.

— Я засиделся в замке Ротапфель, — объявил он терпеливо и со снисходительной усмешкой, выждав, чтобы гнев ее поуспокоился. — Там приезжие эмигранты рассказывали преинтересные вещи про то, что теперь делается в Париже. Кстати, — прибавил он, торопясь предупредить возражение, готовое сорваться с ее языка, — поручение твое я исполнил. Княгиня очень тронута твоим желанием с нею познакомиться. Когда желаешь ты, чтоб она явилась в замок?

— Ты был вчера в замке Ротапфель? — с недоверчивой гримасой спросила принцесса.

— Разумеется, там.

— До рассвета? — продолжала она придираться.

Он пожал плечами.

— Может быть, и до рассвета. Беседа после ужина затянулась. Так как же насчет княгини? Я обещал быть у нее сегодня. Что ты прикажешь ей передать от тебя?

— Пусть придет завтра после обеда, — все еще брюзгливо, но уже не так сердито отвечала принцесса.

XXV

Не прошло и недели, как русская княгиня сделалась своим человеком в замке герцога.

Всем сумела она здесь угодить и всех заинтересовать. Со старыми принцессами припоминала она истории, случившиеся при европейских дворах в то время, когда они еще были молоды и играли роль в свете, с капелланом толковала про Италию, где долго жила и знала множество выдающихся личностей, аббату Лилье сообщала такие подробности про революцию во Франции, которых ему ни от кого еще не удавалось слышать; даже фрейлин принцессы удалось ей к себе приманить советами по хозяйству, рецептами сохранять в свежем виде на зиму фрукты и делать консервы, а старый герцог сознавался, что никогда еще ему ни с кем не было так приятно разговаривать, как с этой чужеземкой.

С возрастающим интересом слушал он ее рассказы про российскую императрицу и ее семью, про наследника цесаревича, его супругу, детей и приближенных. Со многими из этих последних герцог встречался в молодости при немецких дворах, а императрицу он помнил еще маленькой Фике, в скромном замке ее отца, когда она, в вылинявшем от стирки набивном холстинном платьице подносила в знак уважения к своим розовым губкам шлейф важных посетительниц, в том числе и покойной герцогини, его супруги, доводившейся принцу Ангальт-Цербстскому дальней родственницей.

Ему и раньше, невзирая на затворническую жизнь, удавалось немало слышать про эту необыкновенную женщину, изумлявшую всю Европу своим гениальным умом, деятельностью и великой душой, но все от людей, в ту или другую сторону пристрастных, переходивших границы истины, восхваляя ее добродетели или перечисляя ее ошибки; княгиня же удивительно ловко умела держаться благой середины в выборе анекдотов про нее и рассказывала именно то, во что особенно приятно было верить.

Умела она также удовлетворить любопытство старого герцога и насчет того, что происходило тогда в Польше. Из слов ее нельзя было не вывести, что и при польском дворе от нее не было тайн, и со всеми она там была также интимно знакома, как и при русском.

Впрочем, и о других странах распространялась она с неменьшим апломбом и красноречием. Все-то она знала, видела, слышала и испытала. Из Парижа принуждена была бежать, потому что ей грозила гильотина. Ее заподозрили в секретных отношениях с королевской семьей, а так как связи ее с высокопоставленными лицами прочих европейских стран были известны, а мужество свое и неустрашимость ей уже во многих случаях удалось доказать, понятно, что мучителям венценосных узников захотелось стереть ее с лица земли.