— Как же! Во какой ящик оставил, — показывала рассказчица растопыренными пальцами размер ящика с подарками, оставленного женихом в доме невесты.

— Ну а она что? — понижая голос до шепота и кивая в сторону Марининой светелки, осведомлялась гостья.

— Что ж, рада, конечно, но как девица стыдится, понятно, и виду не показывает.

— И выходит она к нему?

— Кажинный раз. Гуляют вместе в саду. С улицы-то все видно. Вся деревня глазеет. Ну, свадьба-то скоро, должно быть.

— Приданое шьют?

— Зачем? У них давным-давно все готово. Надо так полагать, что давно уж дело это у них налажено; как в свой дом он сюда приезжает. С Москвы, верно, знакомство-то промеж их. Да неужто ж у вас про все это до сих пор неизвестно? Ведь гостит она у вас подолгу.

— Да она все с курлятьевскими боярышнями, а их мать Агния особняком держит.

— Гордые?

— Нет, не то чтобы гордые, а скорее робкие. И все как будто привыкнуть к монастырю не могут, всех чуждаются, все промеж себя… Да вот теперь с гагинской дочкой сдружились.

— Девицы, известное дело. Им-то она, поди, чай, сказала про жениха?

— Да нешто уже просватана?

— Надо так полагать, что просватана намеднись, как приезжал он сюда…

Появление хозяйки с подносом, уставленным снедью, заставило рассказчиц прервать на полуслове речь и разбежаться в разные стороны, но и того, что узнала посланная игуменьи, было достаточно, чтобы дать ей обильную пищу для рассказов по возвращении в монастырь. В тот же день все здесь узнали про то, что Егор Севастьянович просватал дочку, и известие это на время заставило даже забыть о разбойниках, так оно всех заинтересовало.

Келья матери Агнии находилась не в главном корпусе, а в отдельном домике, за церковью, среди садика из старых лип и сирени, и состояла из трех маленьких комнат, с широкими светлыми сенями, отделявшими горницы от кухни. Тут жизнь боярышень Курлятьевых протекала за рукоделием и чтением святых книг. Выходили они только в церковь да в садик; ни в лес, ни в огород, ни в поле их не пускали. И с беличками одних с ними лет тетка не любила, чтоб они водились. Одна только и была у них подруга — Марина Гагина. Можно себе представить, с каким нетерпением ожидали они ее посещений!

И, должно быть, она уже раньше сообщила им о том, что за нее сватается интересный жених, потому что они не выразили ни изумления, ни любопытства, когда им сообщили эту новость, только переглянулись между собою, а когда остались вдвоем, Марья с загадочной улыбкой, заглядывая сестре в глаза, сказала:

— Теперь нам скоро ждать избавления, сестрица!

Катерина вспыхнула.

— Не напоминайте, страшно мне, — вымолвила она чуть слышно, низко пригибаясь к работе.

— Страшно? — с упреком возразила ее сестра. — Греха надо пуще всего бояться, сестрица, а мы здесь в грехе с ног до головы, и нет нам ниоткуда спасения. Батюшке нашему авве Симионию ни разу не удалось сюда проникнуть, а Марина сказывала, что он нарочно, чтобы благословить нас, два раза приезжал в Чирки. Это ли не горе! Это ли не дьявольская западня!

Глаза ее сверкнули ненавистью и негодованием.

— С Фелицатой виделись, — напомнила, не поднимая глаз от работы, Катерина.

— Что мне Фелицата! Чем утолит она жажду моего сердца? Что скажет она мне такого, чего я сама не знаю? — с возрастающим раздражением возразила Марья. — Мне учителя надо, один авва Симионий может успокоить мою душу, разверзнуть перед моими духовными очами чертог божественной премудрости, приблизить меня к Создателю, призвать на меня духа… Ни разу не сходил Он на нас с тех пор, как мы здесь, сестрица! Ни разу! — повторяла она с отчаянием. — И вы еще колеблетесь, дозволяете бесу вас искушать, сомнениям заползать вам в душу, ах, сестрица, сестрица! Вспомните, что ожидает маловерных, колеблющихся и сомневающихся! Вас снискал Господь, Он простирает к вам свою руку, чтобы вырвать вас из дьявольской пучины, а вы колеблетесь! А еще говорите, что любите!

— Да ведь он разбойник! — вскричала Катерина, и голос ее прервался рыданиями.

— Был разбойником, а теперь в истинную веру перешел, вечную истину познал и прозрел, — возразила, торжественно возвышая голос, Марья.

— Любит ли он меня по-прежнему? — сквозь слезы вымолвила Катерина.

— Вспомните, что сказал авва Симионий, сестрица, и отгоняйте дьявола. От него терзающие вас сомнения, ни от кого больше, — авторитетно возразила ее сестра. — Сетованиями вашими вы бесу служите, никому больше, — прибавила она еще строже.

И слова ее подействовали; сестра ее перестала рыдать, но крупные слезы продолжали скатываться одна за другой по ее побледневшим щекам, а дрожащая рука, не выпуская иглы из пальцев, беспомощно опустилась на туго натянутую парчу. Страстная борьба кипела в ее душе. В сомнениях, возникавших одно за другим в отуманенной голове, сердце ее билось, как птица в западне, и жутко ей было, и сладко в одно и то же время, и непреодолимо тянуло в таинственную пропасть, что разверзалась перед нею.

XVII

Акулина Ивановна исполнила свое обещание; не прошло и недели, как муж ее приехал в монастырь и совершенно успокоил всю обитель насчет разбойников.

Долго толковал он с матушкой с глазу на глаз в ее келье, и под конец беседы, когда все уже между ними было переговорено, позвали мать Агнию, чтоб ей объявить, что с этого дня запрет белицам ходить в лес за грибами снимается. Можно также распустить лишних сторожей, нанятых ходить дозором вокруг монастыря по случаю слухов о разбойниках. Опасности никакой не предвидится.

— Егор Севастьянович говорит, что злодеи перекочевали из нашего леса за Киев и что бояться нам нечего, — объявила игуменья, кивая на гостя, степенно сидевшего на кресле перед нею.

— Нечего, матушка, нечего вам бояться, — подтвердил он, почтительно поднимаясь с места, чтоб отвесить низкий поклон появившейся на пороге матери Агнии.

— Он полагает, что мужчина, напугавший нашу белицу, не разбойник, а просто бродяга, — прибавила игуменья.

— Непременно бродяга, — повторил Гагин.

— А как же нож-то, что у него за поясом был?

Егор Севастьянович усмехнулся.

— С перепугу-то мало ли что покажется, матушка, — возразил он с добродушной иронией и, чтобы переменить разговор, повел речь про предстоящую ему поездку в Москву по делам и упомянул про дочь.

— Давно она у нас не была, — сказала игуменья.

— С Петрова дня, — подхватила мать Агния. — Редкий день племянницы мои про нее не вспоминают.

— На днях, если позволите, привезу вам ее. Сама к вам рвется, — отвечал гость.

— Милости просим, мы ей всегда рады, — сказала игуменья. — Так ли я говорю, мать Агния?

Эта последняя поспешила согласиться. Уж какие нужны доказательства того, что им ниоткуда не грозит опасность, когда Гагин сам набивается привезти к ним дочь. Не стал бы он подвергать неприятным случайностям свое единственное и нежно любимое дитя.

— Да уж оставили бы вы ее у нас подольше, — предложила игуменья.

— Племянницы собираются облачение для владыки вышивать, ваша Марина Егоровна им бы помогла, — подхватила мать Агния.

Гагин опять отвесил им обеим поклон.

— Я и сам вас хотел об этом просить, матушка, и вас тоже, мать Агния. Мне в октябре надо по делам в Москву съездить; раньше, как к празднику, не обернуться, а жена дала обещание к печорским угодникам пешком сходить. Боюсь, что замешкается она в Киеве-то, тетка у нее там, древняя старушка, прихварывает часто и вызывает ее. Намеднись монашка одна, что оттуда, сказывала: скучает она по вас, Акулина Ивановна.

— Ну, и прекрасно. Поезжайте вы в Москву, Акулина Ивановна — в Киев, а Марину пришлите к нам, — объявила игуменья и прибавила с улыбкой: — Правда ли, народ толкует, будто вы, Егор Севастьянович, свою дочку просватали?

— Не смею перед вами таиться, матушка, — сдержанно отвечал он, — и если уж люди болтают, то должен вам сознаться, что действительно есть у нас с женой паренек один на примете. Богобоязненный малый, да и умом Господь его не обидел, один пребольшую торговлю ведет и не хуже старика справляется.