Когда Магдалина вернулась домой, первый ее вопрос был о матери

— Не ложилась еще? Спрашивала обо мне?

Лукьяныч, которого она встретила у калитки (ворота уж давно были заперты) и который как будто дожидался тут ее возвращения, чтоб первому ее видеть, отвечал, что боярыня в большой тревоге.

— Ефимовна за вами, боярышня, в старый дом побежала, — прибавил он, таинственно понижая голос, хотя во дворе, кроме них двоих да цепной собаки, никого не было. — Не встретилась она по дороге вашей милости?

Магдалина, отрицательно покачав головой, пошла дальше, а старик остался у калитки, понурив голову под гнетом предположений, одно тревожнее другого. Куда же делась Ефимовна? Уж не задержали ли ее те, в тайну к_о_т_о_р_ы_х она проникла? Не любят о_н_и, чтоб мирские за ними подсматривали, и не раз платились любопытные за свои сведения жизнью… А боярышня какая-то сегодня странная. Взгляд сверкает решимостью, и не заметно в ней того удрученного состояния, в котором последнее время она находилась после свидания с братьями и сестрами по духу. Уж не решилась ли она совсем к ним уйти? В таком случае зачем было и возвращаться? Сам Лукьяныч давно уж принадлежал к секте аввы Симиония, а потому не мог не сочувствовать обращению боярышни на путь истинный.

Из бахтеринских людей у Магдалины единомышленников было только трое: дворецкий, конюх Степка да одна из прачек, мать девчонки, приставленной на подмогу горничной Лизавете, но и этого было достаточно, чтоб обеспечить ей полнейшее удобство спокойно предаваться изучению новой веры и беспрепятственно видеться с наставниками и наставницами из скита аввы Симиония. Благодаря ловкому содействию этих трех личностей, к ней в комнату незаметно проникали по ночам или рано утром, когда весь дом еще спал, не только чернички-раскольницы, но и сам основатель их обители. Таким образом узнала она раньше всех о катастрофе, обрушившейся на Курлятьева. Одновременно с этим известием сообщили ей, что сестра Марья хочет ее видеть.

Она поспешила на это свидание, чуя какую-то таинственную связь между ее любовью к Федору и несчастьем, поразившим его так неожиданно и так кстати для его врагов.

Как сказано выше, то, что она узнала, превзошло все ее ожидания и окончательно расшатало в ее душе уже колеблющуюся веру в святость учения, увлекшего ее своей новизной и страстностью фанатиков, проповедующих его.

До тех пор пока от нее требовали только личных жертв, она гнала от себя прочь сомнения как дьявольское искушение, как слабодушие, но когда она убедилась, что они ни перед чем не останавливаются для достижения цели: ни перед клеветой, ни перед ложью, когда любимого ей человека не задумались принести в жертву, чтоб только отстранить преграду на ее пути к тому, что они считают спасением, она внезапно постигла всю глубину своего заблуждения и со свойственной ей страстностью рвалась теперь к искуплению содеянных из-за нее злодеяний.

Чтоб спасти Федора, она во всем сознается, все откроет. Пусть судят ее церковным и мирским судом за отступление от истинной веры и за невольное сообщничество с врагами этой веры, пусть заключат ее в монастырь на всю жизнь или сошлют в Сибирь, всему покорится она безропотно и со смирением, лишь бы только поправить зло.

Но прежде надо покаяться и вымолить прощение у тех, которые страдают из-за нее, у матери и у Федора.

Она вбежала в спальню Софьи Федоровны, упала на колени перед низким креслом, на котором сидела госпожа Бахтерина, и долго рыдала в ее объятиях, не будучи в силах произнести ни слова.

Плакала и Бахтерина в полной уверенности, что дочь ее сокрушается о злой судьбе возлюбленного, и, боясь словами усилить ее печаль, она молча прижимала ее к своей груди. Утешить ее было нечем. Федор погиб для нее безвозвратно. Если она не решалась сделаться его женой, когда он представлял собой блестящую во всех отношениях партию, то уж теперь остается только благодарить Бога за то, что она ничем с ним не связана. Печаль ее мало-помалу поутихнет, и со временем она может еще быть счастлива с другим. «Но высказать ей эти надежды теперь, в самый разгар ее отчаяния, было бы жестоко и бесцельно», — думала Софья Федоровна, нежно лаская растрепавшиеся кудри плачущей у ее ног девушки.

— А я еще торопилась уехать отсюда! Хотела бежать от него! — проговорила Магдалина, поднимая мокрое от слез лицо с коленей матери и устремляя на нее сверкающий странным восторгом взгляд. — Какое счастье, что мы еще не в деревне!

— Можно уехать дальше, за границу, куда хочешь, — заметила Софья Федоровна.

Магдалина поднялась и отерла слезы.

— За границу?! — вскричала она с негодованием. — Когда он здесь? В остроге? Из-за меня!

— Из-за тебя?! С чего ты это взяла? Он сам виноват в своем несчастье, ты тут, слава Богу, ни при чем…

И она начала передавать ей слышанное от Ефимовны, напирая на то, что, по ее мнению, должно было всего больнее оскорбить чувство ее дочери и вырвать его с корнем из ее сердца, но при первом намек на княгиню Дульскую речь ее прервали на полуслове.

— Все это я давным-давно знаю, раньше, чем увиделась с ним, — объявила Магдалина.

— От кого? — вырвалось у ее матери.

С минуту девушка колебалась, но потребность скорее сбросить с себя бремя мучительной тайны взяла верх над всеми остальными соображениями и она все рассказала матери с самого начала ее увлечения Симионием и монахиней Марьей и до последнего разочарования, заставившего ее отвернуться от них навсегда. Одно время она так подпала под влияние сестры Марьи, что если не бежала к ней в обитель, то это благодаря тому, что ее новым братьям и сестрам хотелось заполучить вместе с нею и состояние, завещанное ей приемным отцом.

Главной преградой к этому они считали Федора Курлятьева. Им известно было желание покойного Бахтерина вознаградить племянника за потерю наследства и мечта его отдать ему в супруги приемную дочь. Им было все известно, и они начали исподволь влиять на Магдалину, восстанавливать ее против Курлятьева, представляя его развратником, закоренелым негодяем и таким же ожесточенным эгоистом, каким была его мать.

Но тут они не достигли цели. Магдалина почувствовала влечение к Федору при первом взгляде на него. Старик Андреич, с которым она виделась за несколько дней до того утра, когда молодой человек пришел к ним, недаром уверял ее, что он вылитый отец, такой же добрый, ласковый и простой. Как ни присматривалась к нему Магдалина, не могла она найти в нем тех пороков, о которых ее предупреждали, и с каждым днем, с каждым часом становился он любезнее ее сердцу. Когда же она убедилась, что и он в нее влюблен, душа ее наполнилась таким счастьем, что ей страшно стало. Вот тут-то и насели на нее наставники и наставницы. Ни на минуту не оставляли ее в покое, по целым часам простаивали скитницы в глухом переулке или, притаившись где-нибудь в обширном дворе с многочисленными службами, закутками для домашней птицы, свиней и телят, за дровами или за старой баней, чтоб, выбрав минутку поудобнее, незаметно проскользнуть в комнату боярышни. Часто, прогуливаясь с Федором по тенистым аллеям сада или сидя с ним рядом на ступеньках облитой лунным светом террасы и радостно млея под его страстным взглядом, Магдалина вздрагивала при мысли о том, что ожидает ее, когда он уйдет и она останется одна.

Все-то они знали, обо всем догадывались; нельзя было не признать в них сверхъестественной силы, покровительствующей всем их начинаниям.

А сестра Марья обладала, кроме того, даром пророчества. Когда на нее нисходил Дух, все присутствующие падали перед нею ниц, содрогаясь до глубины души от ужасов, которые она в своем просветлении видела и оглашала во всеуслышание с такою уверенностью, что невозможно было не заразиться ее убеждением. Что же касается аввы Симиония, он мог вызывать, когда только ему вздумается, души усопших и беседовать с ними, о чем ему было угодно. Значение слов на клочке письма, забрызганном кровью убиенных и найденном близ их трупов, разъяснила Симионию покойная мать Магдалины, явившись ему в ту самую ночь, когда приемной дочери Бахтериных открылась тайна ее рождения…: «Voeux de mon coeur vous conduira… but sacre… expiation suprême…» «Заклинаю нашу дочь Магдалину обрести путь к Духу Истины и искупить молитвой и служением правой веры наши грехи», — вот как переводил эти заветные для Магдалины слова авва Симионий. И она ему поверила. Она не могла ему не поверить.