Например, следующая буква — русская «к», вышла у Файвки похожей на гвоздь с двумя прицепленными к нему лягушачьими лапками. Русская «а» походила на разбитое яйцо с торчащими из скорлупы лапкой и головой только что проклюнувшегося цыпленка, а русское длинное «р» — на накренившуюся виселицу, на которой болтается повешенный острожник со скрюченными коленками. Буква «в» напоминала беременную, которая поскользнулась и протягивает руку, чтобы кто-нибудь помог ей встать… Не лучше обстояло дело и с остальными буквами четырнадцатиглавого слова Екатеринославъ. Мало того, что буквы вышли у Файвки «неописуемой красоты», так они еще и расположились, каждая в своей косой клеточке с таким же удобством, с каким извозчик мог бы расположиться в колыбельке — руки, ноги и кнутовище торчат во все стороны. Прямо больно смотреть! Еще две строчки тяжелой работы пальцами и языком, и Файвка отчаялся. Он со своей стороны сделал все, что в человеческих силах, чтобы остаться верным божественному оригиналу, то есть учительскому подчероку. Но Файвке было очевидно, что это все равно, что карабкаться по стремянке, чтобы достать тарелочку с неба! В жизни ему не написать Екатеринославъ так, как это сделал его учитель Гершка. Безнадежно! Файвка вернул на место измученный язык и пустил свое перо гулять, как жеребенка без узды, а сам принялся с любопытством слушать и глазеть на то, что происходит вокруг. Но, странное дело, буквы стали получаться вовсе не хуже, чем раньше, наоборот: намного лучше…

Гершка-умник тем временем важно втолковывал Зельдочке любопытную историю из русской хрестоматии:

— По-са-дил де-ед pen-ку. То есть дед посеял репу. Она выросла большая, очень большая. Пошел дед ее выдергивать, тянет-тянет, но выдернуть не может.

— По-звал… Позвал дед бабушку. Бабушка за дедушку, дедушка за репку…

Гершка-учитель вбил в свою похожую на тыкву голову, что из-за своих глубоких познаний в русском языке он плохо говорит на идише. Он нарочно коверкал переводимые слова, менял, словно нееврей, мужской род на женский и наоборот. При этом еще отчитывал Зельдочку за невнимательность. Получалось ни то ни се, примерно как буквы Файвкиного Екатеринослава. Выглядело это так:

— По-звал... Та-ак. Бабка позвал, значит, внучка. Внучка за бабка. Та-ак. Этот бабка за дедку, значит. Что ты уставилась на мой нос… В книгу гляди! Эта дедка за репка и т. д.[142]

Лейба-горбун уже сидел напротив за накрытым с одного угла большим коричневым столом и обедал. Точнее говоря, пока еще он не начал есть, пока он только крошил хлеб в миску с борщом. Буханку хлеба он разделил на краюхи, краюхи разрезал на длинные ломти, ломти покрошил на четырехугольные кусочки, такие же, какие Файвкин папа крошит для поисков квасного[143]. Но Лейба-горбун крошил их с совсем иным, существенно большим рвением и с иным расчетом… Отломит — и вздохнет, вздохнет — и отломит.

Казалось, он крошил в миску с борщом свое собственное тело. Над миской росла аппетитная бурая горка, а вздохи Лейбы-горбуна становились все короче и мягче.

— Приятного аппетита! — отозвался Гершка-учитель по-русски, в промежутке между бабкой и дедкой из хрестоматии, и жадно сглотнул.

Лейба-горбун поблагодарил его, объяснив с горестной миной, что ему приходится крошить хлеб, потому что у него «слабые жубы», и принялся поливать горку красным борщом. Оловянной ложкой он черпал красную жижу по краям и выливал ее на самый верх бурой, пахнущей тмином горки. С каждым разом горка погружалась все глубже и глубже, пока совсем не утонула в красном вареве. И Лейба-горбун принялся в добрый час помешивать борщ, выискивая хорошо размякшие кусочки и от удовольствия покачивая головой от одного горбатого плеча к другому, словно в полузабытьи, будто капризничая перед полной миской: этот кусок он съест, а этот не будет.

От столь аппетитных приготовлений у Файвки засосало под ложечкой. Ему самому пора было обедать. Файвке очень захотелось мясного борща с четырехугольными хлебными кусочками. Именно четырехугольными. Ей-богу! Почему же дома он все время торопится, хватает и кусочничает. Вот как надо на самом деле есть!

Файвка взглянул, как там у него обстоит дело с Екатеринославом. Куда там! До конца еще далеко. Он написал всего-навсего три строчки. В сердцах Файвка закрутил большую «Е» так, что вместо двух этажей «пружина» распрямилась на целых три… Испугавшись, Файвка начал стараться по новой.

Лейба-горбун благословляет

пер. В.Федченко

Лейба-горбун по-прежнему выискивал в миске с борщом размякшие кусочки хлеба, вроде тех, что прячут во время поисков квасного. А Гершка-учитель все пытался показать ему, что не зря берет деньги: он с важным видом поучал Зельдочку, выпевая слова на манер маршалека[144], развлекающего сватов, пока те едят золотой бульон[145].

— Позвал внучка Жучку! — визжал Гершка, вдохновленный высоким русским слогом, и тотчас истолковывал на нарочито исковерканном идише, дабы хозяин проникся верой в его глубокие познания в русском: — Этот внучка, значит, позвал собачка. Собачка за внучка, внучка за тот бабка, бабка за дедка, дедка, дедушка, значит, за репку…

Слушая Гершку, Файвка уже сам выучил наизусть всю эту запутанную историю. Делов-то! Файвка помнит наизусть и более интересные истории из Пятикнижия и Сварбе. И почему это он, Файвкин умный учитель, так радуется этим дедке и репке? Он, поди, никогда и в хедере-то не учился. Лучше бы перечитал, тыквенная голова, историю о царе Давиде и Башеве! Гораздо интересней… И зачем только эти гойские писатели из хрестоматии морочат голову еврейским детям? Они, поди, думают, что Файвка и его подружка Зельдочка круглые дураки. Разве так дергают репу? Репу дергают совсем по-другому. Не нужно никаких бабок, внучек, собак… Не дай Бог собаки! Зачем? Ну да, ведь без собак у мужиков никуда! А лучше чтобы вообще никого рядом не было, потому что репа, так уж повелось, растет в огороде у соседа-шорника, за пустой грядкой, которая отделяет их собственный огород от соседского. Файвкина мама, тетя Фейга, репу не сеет. Она не любит репу. От репы, говорит она, живот пучит… А вот шорнику как раз репа очень нравится, чтоб он был здоров! Перебираешься украдкой через пустую грядку, протягиваешь руку и нащупываешь густую репкину шевелюру. Репа широко расселась на грядке и торчит из земли полуголая, с синеватым отливом, как крестьянская девка, которая перекупалась, но стесняется выйти из воды. Она мерзнет, высовывая из влажной земли свои сочные плечи. Хватаешь репу за зеленые кудлы у самого основания, а она кусается — колется, значит. Но не страшно, оно того стоит! Выдергиваешь ее одним махом, такую круглую и неуклюжую. А она ужасно тяжелая, вся в комьях черной земли и с длинным белесым хвостиком. Очевидно, хочет тебя отпугнуть. Встряхнешь ее как следует, обобьешь землю, и она сразу становится легче, смиряется и повисает в руке: голая и гладкая, холодная и вкусная. Очистишь репу ножиком, снимешь свежую кожицу полосками, а кожица такая белая, толстая и гибкая, как выделанный пергамент. Обнажается мясо репы — ее истинное сочное тело, твердое как мрамор и сахарно-сладкое, с мягким горьковатым привкусом слегка выветрившегося хрена. Отрезаешь большой кусок и кусаешь, так что… а-а!.. Дерут за ухо?!

Вместо белого куска репы Файвка увидел нос картошкой, нос Гершки-учителя, а под носом — усики и пожелтевшие ощеренные зубы.

— Ты что это? — тычет в тетрадь Гершкин указательный палец с обгрызенным ногтем.

Файвка глянул: ай-яй-яй! Вместо трехногого русского «т» он вывел три кругленьких колесика, плотно прижатых друг к другу. Похоже на три очищенные репки… Откуда они взялись посреди Екатеринослава? Файвка моргает глазами и ничего не может понять. Взглянул на Зельдочку, но она пожимает плечами и, как видно, очень довольна тем, что ее хоть на минуту оставили в покое и больше не твердят о репке с дедкой и всей его семьей. Зельдочка даже оживилась при виде Файвкиного замешательства и его покрасневшего уха.