Вот так, потихоньку, обыватели стали привыкать к чтению прессы, и если Моте не появлялся хотя бы день, его уже не хватало. А когда он потом все-таки приходил, люди возмущались: «Что это значит, Моте, куда это вы вчера пропали? Мы же остановились в газете как раз на том, как девицу привозят в султанский гарем…»

Слава Моте росла изо дня в день. Его грошовый заработок стал миссией, удовлетворением духовной потребности местечка. А его старый-престарый кожух сменился новым пальто с бархатным воротником.

Свои газеты он больше не таскал в носовом платке, будто контрабанду. Открыто и гордо разносил теперь Моте газетные листки. В обывательские дома заходил с важностью шадхена, на улицах зазывал: «Покупайте, евреи, „Друга“[24] дома, то же самое, что „Жизнь“[25] ежедневную, покупайте „Северку“ (это было собственное сокращение Моте для газеты „Сев.-Зап. край“[26])». Время от времени он и сам бросал взгляд на черные точечки.

Моте уже стал настоящим героем. Одному Богу известно, где он выцарапал себе белую летнюю студенческую тужурку с потускневшими пуговицами и откуда стащил пару узких щегольских брюк и чиновничью фуражку неведомого ведомства с красным околышем. Всё это он напялил на себя. С точки зрения Моте, это и был настоящий мундир еврейского продавца газет. В местечке это скрещивание одежек вскоре получило признание: если продавец газет так одевается, возможно, он и должен так одеваться.

После пяти, когда привозят почту, обыватели уже поглядывают в окна, не идет ли Моте с пачкой газет под культей. Если идет — выходят ему навстречу. Простонародье покупает еврейские газеты и за наличные копейки, почтенные обыватели — русские — и в кредит.

Заходит Моте к дяде Ури в дом, появляется тетя Фейга, берет себе «Газету-копейку»[27] и кладет ее на комод. Там скапливаются русские газеты, и никто не заглядывает в них по целым неделям. Сама тетя Фейга довольствуется важнейшими новостями, услышанными от продавца:

— Ну, реб Моте, что нового слышно?

Моте уже привык избавлять своих постоянных клиентов от неприятного труда читать по-гойски. Прежде чем принести газету, он выбирает из нее самые что ни на есть «сливки» и делится ими с обывателями:

— В Варшаве, гаврит он, зарезали мать с тремя дочерьми. Утром, гаврит он, их нашли мертвыми…

За то время что Моте продает газеты, в голове у него застряла пара дюжин русских слов, и он, к месту — не к месту, пользуется ими. Этим «гаврит он» Моте старается передать слова «говорит он» фонетически точно, с гойским призвуком… Только кто этот «он», который «говорит», не ясно. Однако тетя Фейга убеждена, что так следует выражаться, когда пересказываешь новости из газет.

— Ой, не приведи господи!.. — качает головой тетя Фейга и подпирает щеку двумя пальцами.

— А в Рига, гаврит он, — пугает ее дальше Моте-газетчик и взмахивает культей, — в Рига хотят девятнацета август выйти с красными симфонами, это цичилисты хотят[28]. Ежли, гаврит он, они выйдут, их в порошок сотрут…

— Пусть не суются, куда не след! — не огорчается тетя Фейга. — А о войнах ничего не слыхать?

— Китай бунтует, рашпублика наступает; ежли, сообщают, гаврит он, они встретятся, то, гаврит он, по улицам польется кровь…[29]

— Где? — пугается тетя Фейга.

— В Китай, — отвечает Моте и кивает в сторону Китая.

— Батюшки светы! — восклицает тетя Фейга и убирает два пальца от щеки. — Что же это за напасть такая нашла на Китай?

Она уже ничего не понимает. Несмотря на это, она готова выполнить заповедь о новостях и газетах до конца.

И Моте исполняет свой священный долг — снабжает клиентку всеми необходимыми известиями:

— А из Москвы, гаврит он, двенадцата юлия выслали двадцать еврейских вторе-гилдес[30], и ежли, гаврит он, они вернутся, то…

Тут Моте машет своей культей: у него нет слов. Но тетя Фейга сама понимает, что, если те двадцать вторе-гилдес вернутся в Москву, ничего хорошего их не ждет.

— Ой-ой-ой, — вздыхает она наполовину сочувственно, наполовину потому, что так положено.

Исчерпав запас новостей, Моте надевает свою чиновничью фуражку с околышем неведомого ведомства, говорит до свиданье, целует мезузу и выходит. Через минуту-другую его вкрадчивый голосок слышится у других дверей:

— Гаврит он, ежли, сообщают, гаврит он…

И «недельная глава» начинается сначала.

И ложатся на комод листы «Газеты-копейки», и скапливаются изо дня в день, и обеспечивают бумагой все хозяйство: в них заворачивают глечики в канун субботы, а их по-прежнему предостаточно. Бывает, увидит тетя Фейга в дурную минуту стопку газет, как они валяются и зря пропадают, и раскричится на детей:

— Голодранцы, бездельники, сначала чуть кожу с меня не сдирают: «Мама, купи газету! Мама, купи газету!» Можно подумать, они их читают. Ничего подобного! Только бы деньгами сорить! Все, завтра прекращаю покупать газеты!..

Однако назавтра приходит Моте с пачкой свежих, пахучих газет и говорит здравство, и останавливается, чтобы рассказать новости: из Думы, из Самары, Берлина и Японии, и ежли, гаврит он, и непремене, гаврит он, и гнев тети Фейги испаряется, и на комоде остается свежеиспеченный газетный лист.

Ночью в большом городе стучат наборные и ротационные машины, льется кипящий свинец в матрицы, вращаются огромные рулоны бумаги, рабочие и работницы стоят в поту и свинцовой пыли, с красными и заспанными глазами, и трудятся из последних сил в красноватом электрическом свете. И все это для того, чтобы у дяди Ури каждый день появлялся на комоде новый газетный лист, который, когда дядя Ури видит его издали краем своего косого глаза, только отвлекает его от занятий. Он, правда, частенько хлопает ладонью по пачке газет, говорит себе: «Надо бы перечитать», но тут же возвращается к своей Мишне или своим «Святым изречениям»[31].

Но в один прекрасный день встает дядя Ури от послеобеденного сна в особенном, приподнятом настроении от предстоящего чтения русских газет. Щека и половина бороды у него намяты и распарены, другая половина бороды торчит дыбом. Сразу видно, на каком боку он спал. Дядя Ури полощет рот, при этом очень упрямо качает головой, будто хочет сказать «нет, нет»… После этого он кричит посвежевшим голосом:

— Фейга, жена моя, ставь самовар!

Ставят самовар. Пока он закипает, дядя Ури устраивается на канапе, стоящем у окна, и зовет:

— Фейга, жена моя, подай мне сюда какую-нибудь газету.

Тетя Фейга подходит к комоду, готовая услужить мужу в таком неожиданно возвышенном предприятии. Газеты завалены детскими учебниками и тетрадями. Тетя Фейга запускает два пальца в пачку газет, и, какой лист она вытащит, тот дядя Ури и будет читать. Неважно, за какой день и за какой месяц.

— На! — подносит тетя Фейга газету дяде Ури. — Только собиралась сама почитать.

— Я вижу, у тебя много времени, — произносит дядя Ури тоном, не оставляющим сомнений в том, что он-то занят денно и нощно. К тому же он напялил очки на нос, который теперь торчит из-под них напряженно и торжественно. Косые глаза за старенькими стеклышками выглядят глубокомысленными и большими. На дядю Ури страшно взглянуть.

Начинает дядя Ури с названия газеты, потом углубляется в цены на подписку — сколько стоит год, полгода, месяц — и подсчитывает.

— Фейга, — кричит он жене на кухню, — сколько ты платишь за газету? Копейку в день? Вот погляди!.. За три рубля можно подписаться на целый год. А сейчас, что же это за выгода?.. Говорю тебе, нам лучше подписаться. Вот наш Зяма каждый день получает-таки из Петербурга, с напечатанным адресом… Господину… Красота.