— Ну что ты вертишься? — обращается к сыну дядя Ури. — Или пей чай, или сиди по-человечески, или бери книгу в руки.

— И верно, — поддерживает его, заикаясь, дядя Пиня. — Ч… что ты вертишься? П… папа говорит… Так мог бы ради него, мог бы… А он вертится…

Мальчик, который уже учит Гемору, сразу же начинает ненавидеть дядю Пиню. Такому не нужно ничего, кроме его старой овчинной шубы. Пускай в ней ходит… Черные глаза далекой кузиночки в Погосте гаснут. Мальчик исподлобья бросает взгляд на дядю Пиню и уходит в другую комнату.

— Э… — говорит дядя Ури, — терпеть не может, когда делают замечание, упрямец, а?

— Б… боже упаси, что за упрямец! — тут же отзывается дядя Пиня и вертит головой. — К… кошмар!

— Пустое место растет. Сам видишь. Ну, сам скажи!

— С… совершенно пустое место, — тут же начинает горячиться дядя Пиня. — Из пустых пустейшее.

Дядя Ури начинает досадовать, что так унижают его мальчика, который уже учит Гемору.

— Нет, — тихо говорит дядя Ури, обращаясь к дяде Пине, — не в этом дело, голова-то у него отличная, память железная.

— Псс… — шепчет в ответ дядя Пиня, — уж его знают… М… меламеды на него не надивятся, на него…

— Остёр!.. Ста пятидесятью способами докажет, что нечистое чисто[76]…

— Ч… что правда, то правда, — все больше кипятится дядя Пиня, — остёр! В девять лет начал учить Гемору. Н… ничего, ты еще дождешься от него родительских радостей…

Но дядя Ури уже досадует на то, что кто-то так захваливает этого безобразника, который не слушается папу, который убегает, когда его зовут пить чай.

— А вот… пустое место, — кричит вдруг дядя Ури ни с того ни с сего. — Сидит там, в темноте, и думает, что кому-то от него есть радость. Погоди-погоди, я с тобой посчитаюсь!

— И правда, — вторит дядя Пиня и тоже начинает кричать. — Можешь не сомневаться, с тобой посчитаются! Ч… что это ты вдруг вздумал прятаться от папы? Безобразник!

— Будешь еще у Рахмиелки в доме печи топить!

— Ой, будет топить! Отчего бы и нет? Еще как будет топить!

— Может, ты думаешь, что Рахмиелка — чудо что такое? Вот он сидит: кажется, только начал в хедер ходить, а столько всего натворил, — ты бы знал, что это за сокровище!

— Ой-ей-ей, знаю ли я, что это сокровище, ой-ей-ей, этот Рахмиелка!..

— Два месяца тому назад что он устроил с кошкой. Поднял ее в воздух за хвост и начал раскачивать. Это у него называется «часы»… Или бросает кошке косточку на веревочке, она схватит — он у нее вытаскивает из горла. Это у него называется «ловить рыбу». Тот еще молодчик. А?

— Вот как? — от всего сердца изумляется дядя Пиня. — Такие вот штуки вытворяет, а все молчат?

— Я с него спрошу. Он уже давно заслужил, чтоб ему всыпали…

— Нужно его как следует выдрать… Н… надо его как следует отлупить.

Рахмиелка, мальчик, который учит Пятикнижие, сидит при этом и чувствует, что отвлеченные разговоры начинают превращаться во что-то конкретное. А тут еще дядя Пиня, этот заика, этот растяпа, подзуживает. Папа может вдруг схватить ремень и произвести расправу, не сходя с места. Рахмиелка начинает плакать.

Дядя Ури смягчается. Его уже раздражает и то, что он сердится на детей, и то, что Пиня все время вмешивается. Что он вмешивается? Что, его бездельники в Погосте лучше, что ли?

Дядя Ури говорит Рахмиелке:

— Ну, ну, не реви… Папе можно так говорить, папе…

— Нет, — обращается он к дяде Пине, — так-то он хороший мальчик, так-то. Не в этом дело.

— Прекрасный мальчик! Что? Кто говорит? Нет, так-то он хороший мальчик.

— Он должен, однако, ужиться с кошкой, должен он. А так, разве кто-то им недоволен?

— Е… если б не кошка, разве бы им кто-то был недоволен? Главное, не цепляться к кошке.

Вот так беседуют между собой братья, оба бородатые, почтенные. Они качаются, как два взрослых ребенка на качелях… Ты меня поднимешь — я тебя опущу, ты опустишься — я поднимусь! Так продолжается до тех пор, пока дядя Ури не видит, что этот разговор без конца, без краю, без толку. Что таким образом они могут говорить до утра, но так ни до чего и не договорятся. И что суть этого разговора заключена не в тете Фейге с ее рынком, не в мальчике, который уже учит Гемору, не в среднем, Файвке, не в младшеньком, Рахмиелке, не в кошке, вообще ни в чем… все пустые разговоры. Суть в том, чтобы взять и вытащить полусотню для «задатка», и будь здоров! И не из-за чего жилы тянуть.

И когда дядя Пиня снова пускается заикаться и кипятиться, дядя Ури вдруг останавливает на нем взгляд своих косых глаз. Некоторое время он смотрит на него неподвижно и тяжело, потом перебивает трезвым голосом:

— Знаешь, что я хочу сказать тебе, Пиня? С тобой тоже не о чем говорить. Пей лучше чай! Пей себе на здоровье!

Дядя Ури слишком поспешно подходит к комоду и начинает его отпирать с той внутренней веселостью, которая свойственна человеку, одолевшему порок скупости и сбросившему с себя его иго.

Дядя Пиня застывает на полуслове, бросает взгляд на плечи дяди Ури и, понимая, что пожертвование сейчас окажется на столе, опускает глаза и говорит, грустно заикаясь:

— Я… я… пью… К… конечно, я пью. Что такое? Разве я что-нибудь говорю?

Варят варенье

пер. А.Френкеля

Сегодня тетя Фейга варит варенье. Нужно поторапливаться. Сезон малины скоро пройдет. Вот тетя Фейга и спохватилась, закупила большой таз малины, пятнадцать фунтов сахара и варит.

Концы своего головного платка она завязала сзади. Примета, что предстоит великое хозяйственное мероприятие! Сегодня она проявит вершины мастерства. Сегодня здесь, в этом доме, будет сотворен шедевр года.

Щеки у тети Фейги горят, кончик носа и пальцы покрыты пятнами малинового сока. Губы расцвели, глаза помолодели. Вся она сегодня сладкая, липкая, усердная и злая, словно пчела, собирающая мед.

Детвора, от самого младшего и до самого старшего, того, который уже учит Гемору, уважительно держится в сторонке. Все чувствуют, что сегодня связываться с тетей Фейгой опасно. Нельзя хватать из тарелок, нельзя нюхать, нельзя спрашивать, нельзя и подумать о том, чтобы стащить пару малинин, как обычно, когда мама с полной кошелкой возвращается с рынка. Хочешь остаться в живых — сиди и молчи… Вот и сидят они, выглядывают из уголков, словно бесенята на колдовской кухне… Только глазки блестят.

Спелая малина насыпана в большой белый полумисок — как красная пахучая пирамида из рубинов. Она наполнила дом запахом леса, в котором деревенские бабы собирали ее ранним утром по росе… Каждая ягода в отдельности — тоже маленькая пирамидка из приклеенных друг к другу мелких гранатов, навершие усыпанного рубинами перстня маркизы.

Недалеко от малины, в старомодной миске с голубыми птичками, громоздится еще одна пирамида — из сахарного песка. И белеет этот сахар, словно свежевыпавший с голубоватыми тенями снег, который посреди зимы ветром наносит на плетень.

Белая куча сахара оттеняет красную пирамиду свежей малины. Обе они высятся так царственно, величественно и ясно на гладко обструганном деревянном столе, что просто грешно взять да сварить одну вместе с другой в большой меднице[77] и сделать из них одну красную кашу, варенье…

Но тетя Фейга не знает жалости. Так скульптор не испытывает сострадания к куску белого мрамора, который он и колет, и рубит, и пилит, когда в нем разыграется талант…

Тетя Фейга отмеряет воду в медницу. Чистым стаканом отмеряет. Это старинный, наследственный стакан с пришлифованным краем. Полстакана воды на каждый фунт сахара, что приготовлен на столе. Ее лицо напряжено. Губы шевелятся, шепчут что-то… Заклинание или благословение? Кто знает? Таким же таинственным делается ее лицо, когда она отмеряет нити для восковых свечей в канун Йом Кипера…[78]